Валек сунул руку в расщелину, приложился ладонью к сырой и холодной плите, словно врач стетоскопом к груди пациента, и почуял глубинную слабость этой каменной губки: большой кусок породы едва удерживался в связи с остальным разрыхленным массивом. Порода просила об освобождении — дать ей вывалиться в пустоту.
— А, один хрен долбиться до второго пришествия, — только плюнул Никифорыч. — Ну экономим метров двести пятьдесят. Зато с крепью намучаемся: шаг вперед — два назад. О двух концах палка: чем больше вынимаешь, тем больше на́ душу ложится, на хребет. Холодный душ, а не проходка будет — мачмалой захлебнемся. Нам же ведь, если чё, по падению двигаться. Зальет нас, как соседей снизу, — и кирдык.
— Так нет же лучше ничего! — сказал Петро почти просительно.
— А ты на ярмарке невест вот так порассуждай, — огрызнулся Чугайнов. — Ну а чего, бери какая есть, крой хромую, кривую — надо ж ведь это самое…
С таким приговором поперлись назад, безрадостно на солнце выперлись из круглого колодца, нахватавшись занозистых поручней ржавых, ощущая себя земляными червями в жестянке: не выбраться, будут крепкие пальцы выбирать их из баночки по одному и насаживаться слизистой плотью на острый крючок.
Глядят, а навстречу бежит Мизгирев, как собака к хозяину, двинутый, и с таким лицом, главное, словно воду в пустыне нашел. И вот же миг Валек почуял приближающийся шелест в вышине, уже давно, до тошноты знакомый, трижды крикнуть успел: «Все ложись! Вспышка справа!» — и ушибленно ахнула под распластанным телом земля. Не успел он нащупать себя, ничего, никого уж не видя, как достигший предельного напряжения шелест сомкнулся с еще одним близким разрывом, вытрясающим мозг из коробки и сердце из ребер, выбивающим кровь через все поры кожи, словно пыль из ковра. Всю текучую пыльную мглу раскололо скачками огня, всю доступную слуху, осязанию землю затрясло как в ознобе и взбивало уже как перину, вместе с которой он все больше распухал и в которой и сам был ничего уж не весящим перышком.
Каждый новый удар вырывал из него разумение, воздух, все чувства, но уже через миг всё опять возвращалось к нему, и Валек ясно слышал, как в толщу чугунного звона тонко-тонко врастают мучительный свист и фырчанье все новых осколков, и уж лучше б не слышал — стал таким же бесчувственным, как комок этой ржавой земли или выдранное из нее корневище перегнившей травы.
На пространстве длиной в километр вымахивали земляные деревья, скороросты на огненном корне, рассыпались хлобыщущим ливнем, оставляя в утоптанном грунте воронки едва ли не метровой глубины. Из окон цехов вырывало как будто бы изжеванные кем-то толстенные армированные стекла, в пустых глазницах полыхали розовые молнии, и кирпичная кладка вздувалась кипящими бурыми грушами, и уже ничего в том неистовом вареве было не разглядеть — это были уже не цеха, не кирпичные стены, а взбесившееся вещество…
Валька поднял на ноги Петька. В голове гудел колокол, гул его, истончаясь, превращался в едва выносимую резь, и Валек слепо трогал бесформенный череп, словно силясь нащупать под кожей какую-то кнопку, чтобы весь этот звон отключить. Пыль резала глаза. Кое-как он протер их земляными ладонями, размазывая по лицу животные, обильно выжимавшиеся слезы, повертел головой и увидел: половина ближайшего цеха разрушена, над уродливым бурым курганом курится розоватая пыль. Шагах в тридцати лежал Мизгирев, присыпанный комьями свежей земли. Подхватились к нему и, упав на колени, развернули его лицом к небу — тот смотрел на них пьяно-счастливыми голубыми глазами и улыбался, как боксер, не могущий подняться после встречного в голову. На нем была кровь, но Валек, как ни шарил, не мог понять, куда он ранен и насколько серьезно… ниоткуда не било, не лилось, как из лопнувшего маслошланга, — значит, жгут был не нужен, но Мизгирев куда-то уплывал, и Валек в страхе начал трясти его, звать, не слыша собственного голоса и все больше пугаясь улыбчивой, просветленной его безответности.
Наконец Мизгирев разглядел его и усилился что-то сказать — рот его шевелился беззвучно, а потом звуки хлынули в череп Валька, как вода; голова переполнилась криками чьих-то команд и животными ревами боли, словно из-под завала и в последнюю силу гортани. Никифорыч и Шкура подымали безвольного, ослепшего Лобана — с чугунно черного лица того свисал треугольный кровавый лоскут. Из-под кирпичного завала цеховой стены, как тетка Зина на Изотовке тогда, выползал, выдирался бугай Бекбулатка — кирпичи шевелились у него на спине, осыпались, проваливались, раскосые глаза казались трещинами, которыми лицо пошло от напряжения, рот оскален в ползучем усилии, сквозь клыкастые зубы рвался стиснутый кроличий крик, что, казалось, не мог исходить из такого большего, могучего тела. Но ведь даже металл, если рвут или плющат его, издает нестерпимый страдальческий вопль.
Бекбулатка кричал уже взрывами — с каждым новым рывком, словно там, под завалом, поперек его тела сцепились железные челюсти, отгрызают его по куску… Петро подорвался к нему — отгребать, и вот наконец-то, бугря кирпичи, катая под ними валы своих мускулов, цепляясь за Петьку, тот выбрался весь… нет, не весь, чего-то ему уже недоставало — Валек никак не мог понять, чего же именно…
— На позиции все, на позиции! — проорал, пробегая вдоль цеха, Кривченя. — Всех раненых вниз, в третий цех! В третий цех!
Валек потащил Мизгирева; тот сперва лишь царапал мысками бетон, но вдруг что есть силы вцепился:
— Нашел я, нашел!
— Чего, Мизгирек?!
— Дырку, дырку нашел! Не надо в туннель! Дальше надо — в овраг!..
— Ах, бабушку твою мотать! Живой!.. Поздняк, Мизгирек, не сейчас! Война на-горах!
— В окопы все, к забору! — Вцепился в Валька, пробегая, Кривченя. — Что, ранен?!. Чего?! Бросай его — сам доползет!..
— Давай, Мизгирек! Береги свою голову! — Валек усадил одноклассника наземь и кинулся вслед за Кривченей…
Забор был разбит, отдельные секции-плиты повалены, проломлены, размозжены, обломки бетона висели на гнутых прутах арматуры, в стрелковых ячейках, в окопах неистово-судорожно гомозились бойцы, упирали в курчавую землю пулеметные сошки, подносили коробки с золотыми патронными лентами, беспрерывно хрустели и лязгали всем своим вороненым железом, с которым еще не сжились, потому что ни разу не стреляли в людей, и сейчас вот, быть может, придется.
Валек рванул из-за спины висящий дулом книзу автомат и немедленно прыгнул в свое земляное гнездо. Навалился всем телом на переднюю стенку, повертел головой: Петьки нет, а налево — пустой, сильный взгляд невредимого Лютова.
— Инженер где?! Живой?!
— Нашел он, нашел! Дырку в шахту нашел!
— Большую дырку-то? А то, может, залезем в нее от греха, переждем? — засмеялся глазами комбат, отвернулся, к биноклю приник.
Бетонная плита на их участке, расколотая, большей частью обвалилась, впереди, где-то метрах в пяти, черным зевом зияла воронка с радиально разбрызганной комковатой землей. Валек, напрягая глаза, вгляделся в равнину за насыпью, повел глазам вправо, на башни-близнецы, на серые и рыжие громады терриконов, похожие на торты «Муравейник», изрезанные бороздами от вершины до земли, и ничего там не увидел — никакого движения.
