Он не чувствовал страха, даже вроде спокойно ему стало теперь — может быть, оттого, что под ним не дрожала земля, ни кипели встающие и опадающие земляные фонтаны, и не бегали, и не лежали, и не ползали между воронок ребята, одинаковые, как в забое, потому что все были с квадратными дырами ртов и бескровными пыльными лицами.
— Огонь по команде! Только по команде! — услышал крик Лютова. — Отсекаем их от шоссе! Не даем закрепиться на насыпи! Минёру от Вити! Ориентир второй! Вправо два пальца! Видишь их?!. Балда! Прямо столб, вправо десять, ближе сто, у кустарника — видишь?! Сей по фронту, Балда, засевай в глубину!
Валек всмотрелся в тот кустарник и наконец увидел их — уменьшенные расстоянием до крохотности серые фигуры, которые почти сливались с серой же землей. Они возникали и вновь пропадали за насыпью, перебегая небольшими группками к шоссе, пропадали в зеленых кустах, в ниспадающих гривах раскидистых ветел, припадали к земле и опять подымались в коротенькую перебежку… и вот уже растягивались в цепь, начинали расти, удлиняться, походить на людей, и сердце Валька росло вместе с ними, тяжелея от крови, которой, казалось, уже не осталось ни в руках, ни в ногах.
Команды «Огонь!» не услышал — наверное, от слишком долгого, всем телом, ожидания… ворвался в уши грохот, и увидел, как Лютов задолбил из своего ручного пулемета, распустив вокруг дула клокочущий, незатухающий звездообразный ореол, запалив, нахлестав по цепи всех вчерашних шахтеров: в вышине позади, слева, справа залаяли, зарычали, забили «утесы» и «дэшки», раздувая всеобщий автоматный пожар, рассевая вдоль насыпи утекающий визг и летучие метки трассирующих.
Вальку показалось, что серые сгустки пришельцев смело, распылило, смешало с поднявшейся пылью несметно-частных попаданий в гребень насыпи, — и видел уже не больше, чем в лаве, когда перспектива задернута угольной взвесью. Все звуки при этом он слышал раздельно, с какой-то нереальной, мучительной отчетливостью. Звон лютовской ленты и стреляных гильз как будто бы просеивался сквозь стахановски-горячечный, монотонный, как ливень, всеобъемлющий грохот стрельбы и неистово сыпался в череп, как железная мелочь в лоток. И даже когда Валек сам начал бить короткими очередями, ориентируясь по меткам лютовского пулемета, эти острые, садкие звуки не слились для него в неподъемное целое.
Сквозь тяжелую, не опадающую пылевую завесу, сквозь шахтерский огонь, прижимающий все живое к земле, пробивался ответный зазубренный грохот, прогрызался к забору, к Вальку… далеко впереди, в тучах серого праха, начинали мигать звезды сварки, распускаться — зубчатые огневые цветки… Надо всей затуманенной полосой отчуждения расходились, сшибались, перекрещивались вереницы трассирующих, и Вальку показалось, что никто ни в окопах, ни в поле не видит, куда попадает, и что все, как слепые, шарят в воздухе очередями — не затем, чтоб друг друга убить, а затем, чтоб, напротив, услышать человеческий голос: «Я здесь!», облегчающий вопль о пощаде и помощи, чтобы с тем же бесстыдством и детской надеждой закричать самому, чтоб спастись от кромешного непонимания, что и зачем они делают.
Лютов им говорил, что настильный огонь для сидящих в окопах не очень и страшен, но вселенски весомая сила чужой автоматной стрельбы придавила Валька к неподвижной, надежной земле, и едва удержался от того, чтобы стечь на колени и сжаться в комок, замереть в земляном своем гнездышке, точно в утробе. Все оставить вверху. «Цьююуу-ють! Цьюуу-ють! — перестать слышать этот сверлящий насквозь низовой высвист пуль, «…ють!.. ють!..ють!» — обрывающих свист, вылетая из слуха, «тиньк-тиньк-тиньк-вьють-вьють-вьють!» — клюющих рядом с ним бетонную плиту, вгрызающихся в землю, подбираясь к его такой единственной, великого значенья голове… И в лицо уже брызнуло крошевом — от макушки до пят сократился, присел и утек бы на дно, опьяневший от страха, но в этот самый миг его бесстыдной слабости кто-то яростно плюхнулся рядом, правей от ячейки, и Валек все же выдавил из окопчика голову и увидел Петра.
Бесконечно родной и чужой, тот стоял на колене и, щерясь, колотил сквозь бойницу в заборе, поводя автоматным стволом и как будто рассверливая, расширяя пролом, словно отбойным молотком выкалывая в каменной породе маленькую нишу, в которую вгонял свою возвратно-поступательную ненависть, огнем выбивая оттуда другие, враждебные жизни… «Тьють-тьють-тють!» — автоматная очередь с той стороны прочертила кипящую борозду по бетонной плите — прямо перед Петром и вокруг него заклубилась белесая пыль, а Петро все стрелял и не падал, словно в своих глазах был обречен и на вечную жизнь, и на вечную ненависть… и Валек, не владея собой, по-собачьи рванулся к нему из ячейки. Сила крови толкнула — с крокодильим проворством пополз, слыша колко-гремучие мелкие взрывы и стригущее цвиканье пуль по-над самой землей, и, поднявшись, влепился всем телом, вколотился зашедшимся сердцем в Петра, повалил его на бок, обмирая от радости, что невредимы.
— Ложись, дурак! Убьют! — прокричал сиплым, срывистым голосом и увидел в упор цепенящий, горячечный взгляд никого уже не узнающего брата…
— Ниже, ниже прицел! — услышал он лютовский крик. — Прямо, прямо ветла, влево пять, ближе сто!
Близкий, садкий хлопок оборвал этот крик, но уже через Лютов вновь заорал, как обваренный:
— Ко мне! Вале-ок! Ко мне!..
Валек пополз на крик и, съехав на брюхе в окоп, увидел то, чего не смог постичь: Лютов всей своей силой притискивал Гопника к стенке и сжимал его руку в запястье, не давая тому, извивавшемуся, колотить этой самой рукой по земле. А в распяленной и окровавленной Гопиной кисти, пробив ее насквозь, сидел какой-то черный цилиндрический предмет.
— Вот только рыпнись, блядь, по локоть оторвет! — орал Лютов Гопе в лицо. — Прошу тебя, не надо! Ну, больно, больно, да! А хочешь — оторвет?!. Ты! Держи его за руку! — скосил на Валька дикий глаз. — Крепко, крепко держи!
Плотность жизни достигла предела, но там, где встыла в воздух Гопина рука с засевшим в ней цилиндром ВОГа и где на ней склещились лютовские пальцы, эта плотность еще и еще возрастала — со скоростью движения Валька, со скоростью движения в нем крови, — и вот уж совсем ничего не осталось вокруг, когда Валек вцепился в толстое предплечье, только крепкое мясо окровавленной Гопиной лапы и как будто бы вросшая в это мясо граната. Похожая на капсулу с посланием потомкам, которую строители вмуровывают в фундамент будущего дома.
Валек видел белый, обточенный, равнодушно сияющий сталью набалдашник взрывателя и то, как этот набалдашник начинает поворачиваться, словно ручка настройки приемника, как лютовские пальцы выкручивают ВОГ из окровавленной ладони, вытягивая набалдашник на себя. Каменел и опять принимался дрожать от чудовищного напряжения, ощущая вот эту живую, пригвожденную к воздуху Гопину руку как скользкую рыбину, которую не должен выпустить из рук, иначе прочитают послание все трое: зажатая вот в этой капсуле спираль неуловимо разожмется и… И каждую секунду ему казалось: все! не удержал!.. В наструненных руках его лопались жилы, пружина разжималась в нем самом, но уже через миг снова видел плотно сжатые Гопины зубы, сквозь которые, вязкий и тягучий, как деготь, нескончаемо тек рев насилия над собою самим, над слепым своим телом, над болью… И вдруг Лютов дернул гранату, и взрывом подбросило, выгнуло Гопу — сведенные зубы разжались, дав волю такому ишачьему крику, что взрыва кинутой в воронку маленькой гранаты было и не слышно.
