Вой и грохот обстрела протрезвили хмельного от злобы, наоравшегося Богуна. Догадался, что там, в ополченских окопах, в цехах, никого уже нет — все заранее знал этот Лютов, шахтеры же, блин. Вся земля, верно, в норках и крысиных ходах… С чего вдруг подтянули минометы? С чего целый Лютов вообще объявился вот здесь?
Об этом страшном командире сепаров в войсках говорили все время и с первобытным суеверным ужасом, не меньше. Позывной его слышали то на Изотовке, перетертой в труху, то на севере, на Октябре, где тяжелые танки Криницкого методично крошили бетонные плиты промзоны, прорубая широкую просеку в город. Ни там, ни там, казалось, не осталось ни единого живого кустика травы, все было выкушено вместе с корешками, и чумазые сепары перебегали не от дерева к дереву, а от пернатого снаряда «града» до такого же снаряда, похожего на трубчатую сваю, вколоченную в грунт. Но те же ополченцы как будто и вправду воскресали под этот вот хвастливый позывной, и под башню «Булата», в беззащитные траки-катки просверкнувшим шмелем, дымным клином вонзалась реактивная граната, и содрогнувшийся от боли мастодонт распускал зазвеневшие гусеницы, становился похож на плавильную печь с оторванными люками-заслонками или выбитой танковой башней — переполненным гиблым металлическим ревом котел, из которого бил факел сварки.
Говорили о странных командах в эфире, повинуясь которым накрывали своих, о бесследном и неуловимом исчезновении дозорных и разведчиков, корректировщиков и снайперов, о неизвестном офицере, подошедшем к блокпосту непонятно откуда, и о том, что потом не могли толком вспомнить ни лица его, ни разговора, лишь один цепенящий, понуждающий к повиновению взгляд, под которым становишься просто Марьей-утопленницей, а очнешься — и сам уж не знаешь, было это с тобой или только привиделось.
Говорили, что Лютый — офицер ГРУ, прибывший в Кумачов с отрядом русского спецназа, мастеров становиться невидимыми и ступать по земле как по воздуху. Говорили о том, что случается на войне сплошь и рядом, и вольно ж было дурням зацикливать всё на одном человеке. Мизгирев, целый, блин, замминистра, пропал, провалился сквозь землю на шахте — и что? Лютый, что ли, схватил его за ногу и под землю с собой утащил?
Богун не верил в духов-призраков. Он знал, что сердце в каждом человеке мягкое, как студень: чуть тряхни под ним землю — и оно задрожит. Никогда не стыдился признаться себе в смертном страхе, знал, что страх наперед всего прочего движет бойцом и что страх — это стадное чувство, заразное, а еще есть усталость, порожденная долгим напряженьем всех чувств, недостачей покоя и сытной еды, недоступностью теплой постели и почти невозможностью сна, что такая вот долгая боевая аскеза и приводит к тому, что измученному человеку начинает мерещиться всякое, как монаху-отшельнику — тени и свет. Так оно испокон: инстинктивно потребно придумать героя-вождя, запитаться своею же верой в него — или, наоборот, объяснить себе собственный страх проявлением вражеской сверхъестественной силы.
Богун вообще бы решил, что Лютый — пустышка, но и сам за минувшие сутки ощутил на себе всю искусную хватку матерого зверя и даже будто бы непокрываемую пропасть боевого опыта меж собою и ним… Да и кто бы там ни был, а сна Богуну не сегодня, не дальше не будет. Он понял, что стоит на вероятном направлении сепаратистского удара или даже прорыва. Незыблемая под ногами земля, которую хозяйски попирал, ощутилась плавучей, бесконечно неверной — под поверхностным слоем, под упругой дерниной задышала прожорливая пустота.
Низовой льдистый холод проник ему в пятки и потек по хребту, подымая шерсть дыбом и сгущаясь в башке пониманием, что и вылазка эта с минометным обстрелом, и «ночной звонок» Лютого с приглашением в гости — это только детали ухищренного приготовления к какой-то неизвестной, всеми силами и решающей всё операции.
Он понимал, что рано или поздно ополченцы пойдут на прорыв, не довольствуясь участью крыс в раскалившейся бочке и пытаясь ее раскачать, опрокинуть, чтобы вырваться стадом на волю, и теперь надо было понять, что такое в их плане «Мария-Глубокая» и его, Богуна, батальон. Расстояние между Бурмашем и шахтой настолько мало, что реши ополченцы навалиться на шахту всем скопом — ни о каком огне в поддержку он, Богун, даже и заикнуться не сможет, разве что прямо вызовет реактивный огонь на себя. Хорошо бы усилить позицию танками и бэтэрами, попросить хоть десяток коробочек у армейских полковников… Но куда могут сепары через шахту уйти? Ну выбьют они, Богуна, вот отсюда, закрепятся на шахте, а дальше куда? На юг по шоссе? Во фланг бронетанковой группе? Да их с того шоссе в минуту «ураганами» сметут. Ударит батарея гаубиц с кургана — в землю этих осметков втолчет и с землею схарчит. А танки раздавят. А может быть, с юга идет группа сепаров — уже не босяки, а танки с артиллерией — деблокировать город внезапным ударом, а этот Лютый ждет сигнала на прорыв? А что? С такой разведкой, как у нас, всё может быть, включая вообще научную фантастику.
Богун расстелил на капоте «лендкрузера» карту и перепахивал в полянке электрического света, скользил цепким взглядом по складкам ландшафта, втирался в доверие к этой чужой, немой и недоброй земле. Ему начинало казаться, что главное скрыто от взгляда в ее недосягаемой утробной глубине, под складками этой бугорчатой шкуры, изрытвленной кожи. А что, если цель — обогнуть шахту с юга и скрытно, по-гадючьи, выползти под самую Горбатую Могилу. Заткнуть батарею, взять пушки? По-тихому всех перерезать? Пройти в ночи по длинному Поганому оврагу, оставаясь невидимыми для его батальона?
Догадка прожгла — на миг показалось: проник прямо в мозг подавшего голос врага. Если так, то тогда все в порядке. Хана им тогда. Богун не разведчик спецназа, не гений маневра, но и не дебил. Да он в первый день, как зашли на «Марию», поставил у вершины этого оврага пару пулеметов: давай выползай, просим в гости. И ни на миг о том не забывал, вот только что запрашивал Седого: «Как вы там?» И если поплывут в ночном бинокле похожие на водоросли зеленоватые фигуры — порежут их длинными метками трассеров, загонят обратно в овраг, а там уж и минами всех закидают, поглу́шат, как рыбу в реке.
Но если на Бурмаш пришел матерый зверь, то он ведь понимает, что и Богун не пальцем делан. Значит, ждать из оврага гостей — все равно что дерьмо из утробы давить, не пожравши. Значит, смысл — не штурм высоты у него за спиной, значит, что-то еще… Ну а что еще, что? Ну, верно, просто отвлекающий удар, и неизвестна только сила этого удара, в то время как прорыв готовится на севере, в лесопарковой зоне, вдоль по руслу реки. Где угодно, но только не здесь.
Можно было бы и успокоиться и готовить своих пацанов к хорошо представимому, не такому и страшному, потому что понятное переставало быть страшным, но Богун почему-то не мог продохнуть. Все казалось ему, что чего-то не видит и не может почуять как пришлый, так и не вкоренившийся в эту землю чужак, что истина буквально зарыта под землей и ему до нее не добраться… Да под какой-такой землей? — обрывал он со смехом себя. На глубине в полкилометра? В шахте? Остался там, что ли, какой-то подземный отряд? Чем только дышат третий месяц, неизвестно… Вот она, шахта, у него, Богуна, под ногами, все копры, все подъемники, вплоть до каждой отдушины, блин. Метро из Кумачова до «Марии» пока не прорыли. О чем он думает вообще, когда должен думать о том, что внутри, в сердцах, в головах пацанов? Удар по его батальону такой будет силы, чтоб все ощутили, что это прорыв, что сепары сюда стянулись всею массой, без обмана.
