Тут за горой опять взревели установки, и к небу косо потянулись наструненные канатные дороги с летящими по ним теперь уже огромными продолговатыми кипящими огнями, и весь склон горы осветился мучительно близким и бешено частым миганием. Стелились пластунами, невольно вздрагивая спинами при каждом новом взреве электрички, с усилием приподымая головы и видя впереди всю ту же страшно озаренную бесконечную плоскую землю — травянистую шкуру огромного, беспробудно заснувшего зверя, по которой ползли, точно блохи. «Значит, танки еще не пошли», — билась в лютовском черепе мысль.
Наконец он увидел насыщенное мельтешащим миганием небо и широкое темя кургана, озаряемую кладку бруствера прямо перед собой и на два часа — точно такую же. Оглянувшись, увидел, что бойцы, как учил, растянулись в ползучую цепь. Рукоятка ножа, только взялся, вкипела в ладонь. Ощущая чужое присутствие за белесыми плитами сланца и мешками с песком, он подполз к ним вплотную, видя краешком глаза, как Мох огибает их справа, и, пружиной взлетев, гаркнул:
— Встать! — командирским поставленным голосом за спиной одного из троих и вогнал нож в короткую толстую шею между каской и бронежилетом, слыша хруст позвонков и прямящую тело убитого судорогу.
Мох, как в зеркальном отражении, ударил в шею дальнего, и одновременно метнулись к третьему, последнему, не успевшему вскинуться, дернуться с расширенными даже и не ужасом, а просто ошалением глазами, и Лютов, обогнав, с успевшей обжечь сердце жалостью бездонно привычно раскрыл парню горло, как будто помогая тому выпустить хрипящий, булькающий крик, который не шел изо рта, как вода из бутылки, которая слишком полна. Парень сам запрокинул башку в каком-то исступленном вопрошании, открыв для удара худую, кадыкастую шею.
Постукал по рации пальцем, присев на судорожном трепетом и бульканьем. Дождался ответного стука своих, отработавших фланги. Пошли от прополотой грядки цепочкой, и, летя, как с горы, хоть и были уже на вершине, Лютов разом увидел озаренное вспышками все: безукоризненную вереницу длинноствольных гаубиц с отчетливыми набалдашниками дульных тормозов, силуэты больших тягачей, связных машин, параболических антенн, брезентовых палаток, и пирамиды-штабеля снарядных ящиков, и копошение большеголовых в касках муравьев.
— Всем, всем от Вити! — крикнул на бегу. — Вплотную и огонь поверх голов! Кладем их на пол чисто как в притоне! — И бежал прямиком на большую штабную палатку с мешковой огневой, из которой торчал пулемет.
Обнимающим полукольцом, как загонщики, — на суетящихся у пушек безоружных, и небесный огонь мельтешил, словно кто-то терзал выключатель «день — ночь», и уже различали чужие камуфляжные «пиксели» и глазастые пятна обычных человеческих лиц, и еще через миг, растянувшийся в огромный промежуток времени, наконец-то и те их увидели, и кто застыл с доверчиво-растерянным лицом, а кто как шел навстречу призракам, так и продолжил в полном ауте идти.
Набегая, повел автоматным стволом, рассыпая над касками грохот, и с каким-то назревшим, прорвавшимся ликованием силы и власти полоснули по воздуху все, прибивая укропов к земле и кидая их в стороны… И, врубаясь в их кашу, мельтешню, толкотню, с упоеньем крича «Ааыблядьлежать!», били встречных прикладами в голову и стволами под дых, настигали, срубали подсечками, обрушивали на затылки и хребты хрустящее железо. Какая-то бойня тюленей под бешеным миганием полярного сияния. Номера орудийных расчетов, солдаты охранения, связисты валились от дикого рева быстрее, чем от настигавших ударов, обламывались на колени, как-то бережно, как будто накрывая животами что-то малое и хрупкое, ложились ничком им под ноги, стекали в пушистую пыль, не успевали распластаться, как их уже пинали и гвоздили, втолакивали в землю ногами и прикладами.
Лютов шел на палатку — укроп за мешковой оградой шмурыгал затвором трясущегося РПК, дрожа всем своим дюжим телом и неотрывно глядя на него расширенными, словно о чем-то вопрошавшими глазами.
— Лежать, пиздюк! Оставь его, оставь! — крикнул Лютов, ощущая сквозняк в животе и паху, куда был нацелен большой пулеметный зрачок, и видя краем глаза бегущих под защиту пулемета еще двоих укропов при оружии.
Почуяв «не успеть», навскидку выстрелил — кинул пулеметчика навзничь, рассадив ему пулей лицо, — и в тот же миг увидел выбегающего из палатки офицера, его каменно-твердые скулы и по-волчьи открытые зубы, мигавшие в пламени очереди. Офицер перевел автомат на него, и Лютов успел кувыркнуться, пропустив над собой суматошную очередь. Полоснул по ногам, вырывая клок мяса из ляжки, обломил заревевшего мужика на колени.
Расстрелял весь остаток рожка по палатке, по торчащему черному дулу, и уже с нутряной глухотою звериной свободы, с упоением собственной силой запорол одного из солдат, опустив ему руки тычками ножа, ощущая, как лезвие вязко идет в его плотное, все более податливое к сердцевине тело.
Нож увяз — ко второму он выбросил руки и, поймав его бритую голову, перетек взглядом в эти готовые лопнуть глаза: посмотрел на себя из другого, бессильного тела. Взгляд ударил в нутро, и в секунду безжалостного просветления Лютов не провернул по резьбе эту голову, отпустил, оттолкнул, чтоб она не смотрела в него. Как стоял, так и стек на колени. Не видел набежавших ополченцев, не слышал их криков, не чуял их рук, как будто бы боявшихся притронуться к нему и обвариться.
— Кого мочил? Кого? — спросил, не слыша собственного голоса. — Обещал ведь… не резать их всех… кого можно… Прости… Прости меня, Криницкий!.. — Повел чуть не плачущим взглядом по лицам бойцов, как будто прося объяснить и видя в них то же доверяющее обожание, что и в глазах того откинутого, не дотерзанного им солдатика, оскалил зубы и завыл без слов, давясь неизъяснимым недоуменным омерзением к себе.
Башка гудела точно трансформатор под большой перегрузкой, но мысль обо всем еще не сделанном, о танках на равнине, о своей никуда не девавшейся крестной ответственности за всех этих людей пригвоздила его к настоящему и подняла.
— Рыпнись, падло! Котелок расколю! — Офицера, которого он ранил в ногу, подтащили к нему. — Чё делать с ним, Витя? Жить будет — если скажешь!
— Лечите, «чего». И давай его на батарею.
Все делалось так, как Лютов увидел еще из туннеля, сквозь землю, с Бурмаша: бойцы его уже согнали к батарее артиллерийскую обслугу и, распаленные, месили безответных, обессиленных страхом укропов, крича: «На колени, паскуды! Лежать!», хотя все пленные и так уже стояли на коленях и лежали, прикрывая руками запыленные головы.
— А ну кончай! — возвысил голос он. — Оставили их! Оставили, сказал! Они мне живыми, живыми нужны! — И, когда избиение кончилось, начал выкрикивать: — Всем укропам внимание! Кто хочет жить, слушай мою команду! Расчетам разобраться по орудиям! Водителем по тягачам! Разворачивать пушки на север! Неисполнение — расстрел! Шаг влево, шаг вправо — расстрел! Кто хочет жить, встать! Кто не хочет, остаться на месте! Работаем!
Включая рацию, взглянул на офицера сверху вниз, того опять нажимом опустили на колени, скула у него кровенела, вспухала, заплывший глаз смотрел на Лютова с упорной, вызывающей ненавистью, но Виктор чувствовал, как в ожидании удара подобралось его вонючее и мокрое от страха коренастое, сильное тело.
