— Гражданских вперед! — Богун тараном двигался меж рельсовых путей, заставляя бойцов расступаться и жаться к вагонам. — Де бiлi прапори у них?.. Седой, Седой, подтягивай своих! Пойдешь замыкающим. Не спеши, аккуратно, мы без вас не уйдем, переползайте аккуратно вдоль забора. Боксер! Шаман! Ко мне! Ставлю задачу. Скотiв цих розбирайте по першим трьом взводам. Iдем пiд прикриттям вагонiв. I лiворуч вiд насипу — повзводно, перебежками. Джохар, ты вперед со своими. Огонь по нам с флангов — залегание елочкой. Злiва буде яруга — тiкаем туди. Им зараз не до нас, их зараз з пiвночi Лихно почне довбати.
— А Эверест?! — прожгло Джохара — всем телом подался к комбату, вонзив в него бешеный взгляд. — Как крысам бежать предлагаешь?! Пацанов своих кинуть, которые там?! Лишь бы только самим под замес не попасть?! Мы фланг откроем, фланг! Они же через шахту на курган пройдут, как по проспекту! А дальше в тыл нам, в тыл!
— Я не предлагаю — приказываю, — по складам, как дебилу, отчеканил Богун, продавливающе глядя на дрожащего от бешенства Джохара. — Я сказал: я своих пацанов под горой класть не буду. Хочешь в рай, моджахед, так иди, Рэмбо, делай, замыкай на себе провода. Но если хлопцев за собой потянешь — весь рожок тебе в спину всажу.
— Да я сам тебя кончу сейчас! — рванул Джохар свой автомат и едва не упер его дулом в живот Богуна.
— Давай… стреляй! — Богун неотрывно смотрел Джохару в глаза, что-то самое сильное в нем разрывая. — Смотри, только в штаны не навали.
— Стопэ, Джохар, стопэ! — зачастили Боксер и Шаман заполошно.
— Да пустите его, — с беспредельным презрением бросил Богун, улыбаясь глазами. — Пусть берет под себя батальон. Пусть ведет вас, як стадо на бойню. Согласны?!.
В засверкавшей дали на закате нагоняющим время товарным составом прокатились сплошные, обвальные взрывы, пресекая все крики, рычанье, грызню.
— Лихно по кургану работает! — крикнул Богун. — Колонна, движение! Пленных вперед! Давайте, хлопцы, живо! Проскочим, поки наши их довбають! З цих клiщiв тiльки вирвемся, а там буде видно, куди нам — на ту висоту або в степ! Пошли, пошли, пошли! Бог нам допомагае!
И все сорвались, словно в каждом стрельнула пружина, погнали бойцов меж железных, глухих, нескончаемых изгородей. С каким-то близоруким, радостным бесстыдством поползли, потащили усталые стоны и жалобы поднятых раненых, зная только одно: убегают от смерти, хотя первые тысячи невесомых шагов — ей навстречу.
Артем давно уж потерял из виду розоватый пуховик и теперь толкал в спину высокого, носатого, худого мужика, похожего на д'Артаньяна двести лет спустя. Замешанный в стадо заложников, не верил и не чувствовал, что те способны послужить живым щитом: в заложниках не было жизни. Снаряды, ложившиеся впереди, были слепы, а эти вот люди казались не весящими ничего, сквозь них проходили и взгляды, и зачаточный солнечный свет, все ткани их тела давно уже переродились, стали квелыми, полупрозрачными, так что можно и пальцем проткнуть, не то что осколком и пулей.
«Да мы уже их всех убили. И тех на кургане, и всех в этом городе. Как можно защититься мертвыми от мертвых? Они нас убьют лишь за то, что мы живы, а они — уже нет, — просверкнула в мозгу совершенно безумная, но как будто и самая близкая, очевидная мысль. — Ведь жизни от нас нет. Жизни от нас нет». Он не то что подумал, а прямо увидел вот это, и так близко, так неотвратимо, словно голову стиснуло обручем, а опухшие веки зацепило крючками, не давая ему ни зажмуриться, ни отвернуться.
Ему стало страшно… ну то есть страшнее, чем обычно, чем всегда, не от нуля, а от привычной минусовой отметки страха, стало страшно до точки замерзания крови. Это был страх не близкого взрыва, от которого можно закрыться руками, и даже не сужденного осколка, от которого не увернуться, а надвигающейся справедливости, неотвратимости всего, что с ними сделают, вступающей в свои права болезни, как если б они занесли сюда споры какой-то всесильной инфекции, разбили капсулу и не успели вовремя сбежать.
Бесконечный тупик оборвался, впереди завиднелся затопленный обвальным громыханием простор, и обнажившиеся парные пути потянулись по мощной щебенчатой насыпи, по уже бесприютной равнинной земле, забирая все круче и круче налево. Передние бойцы присели у обрыва в поднебесную сталеплавильную, грохочущую пустоту, сигнально вскинув руки в тактических перчатках, и все передовое стадо с пастухами тоже встало.
— Фагот, Фагот! Чё, как там?! — задышал Джохар в рацию, все такой же свободный и резкий, с огневыми глазами, но сейчас Порываю впервые показавшийся жалким — со всей своей хищной сноровкой, во всем победительном великолепии.
«Теперь-то зачем играют в войнушку? Зачем приседают, сигналят, глаза напрягают, все чувства? Ведь дело не том, кто быстрей и ловчей, а в том, что от нас жизни нет». Такими бессмысленными показались все эти резкие командные слова и отработанные точные движения, такими нелепыми, жалкими, как если бы смотрел на цирковых медведей и собак, которых так долго шпыняли и мучили, что они научились и бить в барабан, и баранку крутить, и всему, чего зверю в природе не нужно.
Но как только в Джохаровой рации захрипело: «Все чисто», — и передние кинулись в чистую степь, и туда же, как скот, побежали и пленные, Порывай вмиг почуял потребность и необходимость делать все, как они, как учили, повторяя те самые цирковые движения, что вработались в мышцы и кровь. И как только, толкая своего д́ Артаньяна, очутился в грохочущем беспределье равнины, сердце тотчас подпрыгнуло к горлу и забилось, как рыба.
Увлекаемый массой своих и чужих, он бежал так томительно долго, что уже и взмолился, чтобы рядом рвануло и попадали все. Никуда он как будто бы и не смотрел, видя только блестящие рельсы, передние спины да шершавую блекло-зеленую смазь полосы отчуждения, даже вот и старался никуда не глядеть, как если бы по-детски верил, что если не посмотришь на враждебное, то и оно тебя не различит. Но, перед тем как рухнуть на живот, он все-таки увидел громадные висячие клубы коричневого праха над курганом и тотчас же новые огненно-черные выбухи, и страшно это было, как разорванный на множество соцветий, неистово длящийся ядерный взрыв. «Да остался ли там кто живой?» — прижимаясь всем телом к колючему щебню, подумал он тут же. Казалось, и гору саму сейчас раскидает разрывами, сровняет с землей, как песочный кулич. «Неужто всё? Неужто бежать уже не от кого? И в атаку идти уже незачем? Неужели и вправду никого из нас тут — и меня! — не убьют?» — с недоверчивой, хлипко-зачаточной радостью спрашивал он, по команде Джохара поднявшись и гоня по железке табун мертволицых людей.
На второй перебежке почудилось, что огромные огненные кочаны вырастают уже не на плоской вершине горы, а порядком левей от нее, то есть ближе к железке, вдоль которой бежал батальон. Но что вообще он мог увидеть сквозь эту разбухающую пылевую кашу, готовую перевалить и за железку? На видимом пространстве, отделяющем их от кургана, не рвалось ничего, ни один черно-огненный куст-великан не взметнулся на плоской травянистой земле между этой расплывшейся, распыленной горою и насыпью, и они забирали левей и левей от кургана, подчиняясь изгибу железки, с каждым шагом, рывком расширяя пространство нетронутой, разве только гудящей и дрожащей земли.
