И сейчас Лютов гнал, вырываясь из этого сложного, неделимого запаха, который в его памяти, под кожей был нетленен. Норовил обогнать трупный яд, но тяжелая вонь не слабела, а как будто бы только сгущалась с каждым километровым столбом, так что уж начинало казаться, что ее средоточие — там, в Кумачове.
В Луганске его дважды останавливали — не прятавшие лиц ребята в камуфляже, бойцы «народной армии», основа, поджигатели с глянцевито сияющими автоматами, только-только отертыми от пахучего масла. От лютовской машины пахло дальними дорогами, нажженным бензином, моторным нагаром, но в контрразведку никто не играл. «Куда?» — «В Кумачов». — «Проезжай». Заглядывали под сиденья, в багажник, царапали взглядом его украинский, добытый Володькой Аркудиным паспорт. Лютов понял, что если бы шел не пустой, с ухищренно сокрытым стволом, снаряженьем, припасами, все бы были ему только рады. Даже «чье?» и «кому?» не спросили бы — все понятно и так, если он в Кумачов.
«Зачем туда, друг?» — спросил на втором блокпосту рыжий парень с глубокими кривыми бороздами сосредоточенно-бесплодного раздумья на лице — следами не то прежнего житья, не то ожидания самого худшего. «Родня», — ответил Лютов односложно. — «Ну смотри, — упредил его рыжий. — К той родне еще, может, доедешь, а назад, если что, не получится. Отрезают от нас Кумачов и по трассе постреливают». — «А у вас?» — спросил Лютов. — «А у вас?» — тотчас передразнил безулыбчивый рыжий и вот тут-то взглянул на него с подозрением: ты откуда такой вообще?
Он знал, что первым делом надо опасаться возбужденных и ощутимо опьяневших от чувства власти и оружия, но ни спиртом, ни пьяной восторженностью на постах и не пахло, как будто упоение свободой первых дней уже успело превратиться в напряжение, в ожидание нового «огневого контакта» и возможных смертей. Это и успокоило, и напугало его. Угрюмая покорность в лицах проверяющих сказала ему много больше, чем все их слова. Всё они понимают. И, видно, с самого начала понимали. Какой же долг они обязаны исполнить, перед кем, какая боль, обида их ведет, если не удержало их ясное, безотчетно-животное знание, что с ними будет, если выйдут на площадь и возьмут в руки власть и оружие, — ладно с ними самими, но еще и со всеми, кто рядом, ведь задетых всегда много больше, чем тех, кто воюет?
Может, просто почуяли: так и так воевать? Что бы думал ты сам, если б в ста километрах от дома люди, взявшие власть, заявили, что они будут строить страну как враги всего русского? И не важно, что русского, а не чеченского или, блин, эскимосского, важно, что твоего, что таков, каков есть, ты мешаешь им жить. Душа народа откликается на старое заученным, наследственным движением, и когда говорят: «Вы не люди — вы русские», откликается, как в сорок первом. И поди объясни ей, что имелось в виду. То-то вот и имелось.
Снова голая степь, терриконы, копры — по свободной дороге летя, различил бесконечно знакомый разрывистый грохот и свист. В километре левее от трассы звено вертолетов протащило на юго-восток перемалывающий стрекот и хлопанье, пронесло над холмистой землей лопоухих телят-второгодков или, может, спесивый спецназ, РПГ, автоматы, бинокли, а быть может, уже и ракеты в подбрюшье, чтобы выплюнуть их черт-те знает куда…
Новый грохот возник впереди и, приблизясь, накрыл, проникая в консервную жесть и во все его мышцы и кости, придавил, разорвал, размолол и унесся на бреющем за спину. Лютов, ясное дело, не видел прошедшей «вертушки», и от этого только острее ощутил себя жалким жуком. На мгновенье его затопило паскудное чувство перевернутости всех привычных вещей. Сколько раз он оказывался под воздушной плитой, сколько раз припускал вертолетному ветру навстречу, к опускавшейся брюхом на землю пятнистой рептилии, появлявшейся в небе затем, чтобы вызволить, а не убить.
Наплывающий грохот и треск «крокодилов» успокаивал, а не давил, означая защиту, покров; просверкнувшие под плавниками ракеты с раскаленным шипеньем впивались в неприступные сизо-стальные предгорья и глубины засыпанных снегом ущелий, в непроглядные дебри «зеленки» и богатые красные села с острым веретеном минарета — намагниченно, неотвратимо и как будто бы даже космически справедливо туда, где гнездятся и прячутся бородатые чехи. Там, вдали, над холмами, подымая в нутре звероватое чувство господства, густо-густо вспухали, вырастали и лопались буревые грибы; череда накрывавших друг дружку огневых куполов возносила в прозрачное небо белесые и коричневые облака перемолотых в пудру домов и камней, и никто уже не шевелился меж зияющих лунных воронок, окаймленных отвалами рыхлой курчавой земли. Уж чего-чего, а вертолетов у хоттабычей не было. Случалось, что «вертушки» лупили по своим, но сейчас Лютов вдруг ощутил себя даже не чехом, а закинутой в кузов, стреноженной равнодушно-покорной овцой.
По встречной проскочило штук десять легковых да пара «газелей» под тентами, по правую руку поплыл безлюдный кирпичный поселок с коленчатой кишкой газопровода, с тремя соломенноголовыми мальцами, ведущими велосипеды за рога, — что же мамки-то их не загнали домой? Может, тоже минуту назад наблюдали невиданный вертолетный пролет, запрокинув шерстистые головенки на стрекот и бесстрашно, гадающе поедая глазами череду остромордых амфибий: боевые? Куда?..
Оставив за спиной поселок и пройдя еще с два километра, он увидел на встречке застывший серебристый автобус, новороченный, междугородний, фантастический, как НЛО, в своей мертвой сияющей новизне и покинутости. Лобовое, ослепнув, провалилось в салон, устояла изломистая заинелая кромка, на асфальте — стеклянное крошево. Рефлекторным движением выжал за сотку, опасаясь возможной стрельбы по себе вперерез или наискось.
Мелькнула над багряным красноталом бело-синяя табличка «КУМАЧОВ», и, поднявшись на изволок, Лютов увидел окруженный седыми и черными терриконами город. Люди, жившие в нем, изменили окрестный ландшафт. Муравьи по щепотке насыпали горную цепь. Великаны настроили куличей из породы, словно дети в игре. Что-то нерукотворное было в этом могучем хребте. Столько даже не вложено — вбито было труда в эту землю, что уже и не верилось, что вот тут в самом деле возможна война. Как-то это… особенно глупо. Человеку всегда жалко вложенных в землю трудов, своего, по кирпичику возведенного дома, насажденного сада, а когда дом построен за счет извлечения породы с такой глубины, то, наверное, жалко особенно. Люди здесь, представлялось, настолько утомились в работе, что никаких сил на войну у них остаться не могло.
Отвлеченно-незваные мысли проскочили в мозгу в ту минуту, когда Лютов, съезжая под горку, хищным глазоохватом вобрал обстановку на трассе, рябь окрестных полей, земляные мешки блокпоста, древний, как динозавр, БТР с «кэпэвэшкой» на башенке… Люди не подымались, смотря на него из укрытия. Сбросил газ и пополз. Остановился у ершеной изгороди-«егозы». Двое встали и двинулись к тачке с автоматами наизготовку.
— Откуда, земляк?
— Из тех же ворот.
— Ишь ты, скрытный какой. Документы.
— Не хочу — надоело, — вздохнул он, убедившись, что воины — местные, настолько явственной и несомненной была их притертость вот к этой земле.
— Ну выдь хоть тогда — пообщаемся. Проездом ты к нам или как?
