— Вадим Вячеславович, можем работать.
Дверь тяжелого джипа распахнулась на полную, и Мизгирев, преображаясь, натягивая на лицо резиновую маску скорби, неотличимой, вероятно, от брезгливости, проворно выбрался наружу, огляделся и спросил сам себя: где же виселица?
Черно-серую массу онемевших людей оцепили спецназовцы — много чаще, чем необходимо на траурном митинге, и казалось: туземцев на площадь согнали и он, Мизгирев, вышел к ним, как лощеный, отутюженный гауптштурмфюрер, разве что без собачки под мышкой, разве что не в фуражке с эсэсовским черепом: я скажу, как вы будете жить и за что вам положена смерть.
Прилетевшие вместе с Вадимом телевизионщики суетились поблизости, воздевали свои микрофонные палки, наводили пустые раструбы на немой покоренный народ. Идея была такова: Мизгирев подступает упор и говорит с шахтерами «на равных», стоя «на земле». Прокашлялся, пробуя голос, и неожиданно легко заговорил, словно кто-то вещал по нему, как по проводу:
— Товарищи, нет таких слов, чтоб выразить горечь и боль, — включился метроном в пустыне Вечного огня, — я сам ведь отсюда, сын горного мастера, внук… я знаю, что это такое: был рядом с тобой человек, смеялся, шутил, помогал… И вот его нет, и ты как будто тоже не можешь дальше жить. Вся жизнь остановилась. И поэтому я скажу так… от имени правительства, от собственного имени… Простите нас. Простите, если можете. Простите нас за то, что в шахтах Украины гибнут люди… — Голос должен был дрогнуть — и дрогнул, оборвался, пропал. — Простите за то, что в ваш дом постучалась беда. Мы сделаем все для того, чтобы… не хочу говорить «компенсировать»… компенсировать это нельзя. Нельзя возместить эту боль. Мы просто постараемся помочь всем тем, кто потерял своих родных. Помочь материально. Да, материально! Это важно! Тем более теперь. Времена наступили тяжелые. Самозваные лидеры сепаратистов толкают донбасский народ к силовому конфликту с правительством. — Ни одного живого слова. — Рядовой человек на Донбассе не знает, что будет завтра с его домом. С его родной шахтой. С зарплатами, с пенсиями. С продуктами в ближайшем магазине. С его семьей, с его детьми. Я уверен, что все вы хотите просто мирно трудиться и жить. Вы, мирные граждане нашей страны, оказались в заложниках у террористов. Да, именно так! По сути они террористы! Они взяли в руки оружие, захватили военные склады, энергостанции, железные дороги, все шахтоуправления по области — и все! ничего здесь нормально работать не может! Больницы, школы, шахты, заводы, магазины — ничего! Вот вам реальные плоды того, к чему они сегодня призывают. Вот что такое эта их народная республика! Это в доме нет света, в магазине нет хлеба, потому что на хлебозаводе тоже нет электричества, нет муки, нет машины, которая развозит хлеб по магазинам, нет бензина для этой машины!.. — Вадим заговорил с напором, не сразу заметив, что рубит рукой пустоту, совсем как записной трибунный краснобай; слова пузырями вспухали и лопались у рыбьего рта. — Это озлобленные, малограмотные и безответственные люди, которые поверили российской пропаганде. Они не понимают, что разрушить — это очень просто, а выстроить заново — это потребует огромных усилий и средств… Но наше правительство от вас не отказывается. Во всех городах и поселках, освобожденных от влияния сепаратистов, мы будем выполнять все наши обязательства, наш долг! По социальным выплатам, по безопасности труда, по сохранению памяти о всех погибших горняках. Но и вы помогите нам! Не дайте развалить все то, что было выстроено вашими руками, руками ваших дедов и отцов! Не дайте уголовникам, бандитам лишить вас спокойствия, мира и будущего!..
Не глядя в глаза никому, уставившись в беременный живот стоявшей напротив него, подумал вдруг, что эта женщина пришла на площадь не из долга перед мертвыми, а из страха за собственный плод — прислонилась к толпе и к нему, Мизгиреву, человеку из Киева, власти, не могла оставаться одна в ненадежном своем, хлипком доме, в поселке, по которому ходят чужие с оружием, выбивают калитки, пинают собак… Тяжелый, наполненный жизнью живот бесцеремонно, безысходно выпирал в реальность, «и он ведь никуда уже не денется», подумал Мизгирев, как будто сделал для себя великое открытие, и отвернулся от беременной, отмучившись, и побежал, пошел к машине, больше всего боясь услышать окрик женщины и как будто уж слыша вослед: «Ну и куда мне с ним теперь?» Да никуда — зачем? Теперь тут все уже спокойно будет, это там, в Кумачове… и вздрогнул: еще не все, он должен ехать в Кумачов.
— Отлично, Вадим! — поощрил бегущий следом телережиссер с похожею на черный одуванчик африканской шевелюрой и блестящими хищным азартом, еще не стершимися о людей глазами. — Простыми словами, доходчиво, живенько так. И главное, та баба беременная в кадре — то, что надо!
Мизгирев мыкнул что-то неопределенное, забрался в джип, и покатили, ныряя в ямы и подпрыгивая на горбах, обгоняя привычных уже автоматчиков с жовто-блакитными нашивками на рукавах, в беспалых перчатках, в увесистых бронежилетах… Минута — и встали у одноэтажного беленого здания школы. У въезда на двор стоял… БМП? БТР? Короче, гусеничный броненосец с остро скошенным рылом, похожим на лезвие топора-колуна, томились солдаты в зеленых и черных комбезах, входили, выбегали, прыгали в замызганные уазики и «натовские» вездеходы.
Бойцы спецохраны, одетые, как для сафари, втащили Мизгирева за ограду, на двор с покрашенным бордовой краской монументом, напоминающим обломок крепостной стены и вместе с тем окаменевшее волнистое Знамя Победы со столбиками выдавленных в камне украинских и русских фамилий: «…чук», «…енко», «…ов», «…ый», «Многогрешный».
С бетонного навеса над крыльцом свисали, как собачьи языки, безжизненные флаги — украинский и черный с трезубцем и каким-то девизом. Вонзились под флаги, свернули налево, вошли в полурасчищенный от парт ближайший кабинет. Гудение, гвалт, перескрип…
— Вы мне дайте сперва обстановку! Укажите опорные пункты! А без этого в город соваться — как ежа на залупу сажать! — кричал в трубку кто-то из высших офицеров.
Вадима провели к дивану у окна, туда, где за учительским столом сидели двое старших — чем крупней и грузней человек в камуфляже, тем, как правило, ближе к генеральскому небу, — а еще один, рослый и плотный, с бритым черепом, плитами скул и крутым подбородком, возвышался над всеми со спутниковым телефоном у уха и внимал нестерпимому голосу свыше.
— Вы присаживайтесь, — шепотком указал Мизгиреву начальник его спецохраны.
— А я вам говорю, товарищ генерал, что «Альфа» выполнять приказ отказывается, — заговорил бритоголовый в трубку, как будто клеймя каждой буквой какую-то донельзя толстокожую скотину. — Работать по мирному населению отказывается… Да невозможно отделить! Окрошка это, винегрет! Стоит блокпост — к нему подходят люди, обычные, мирные бабы и просят нас оттуда уходить. Да! Они прикрываются ими! Они прикрываются ими, а я подставляю людей! Своих людей под пули! И люди мои не идут!.. Могу, товарищ генерал! Поставить раком их могу, разоружить. А дальше что? С войны уволить? Так они мне за это только «спасибо»!.. Под суд отдать, в тюрьму? Они согласны на тюрьму. Они свои лбы подставлять не согласны. Здоровье у них есть, а жизнь одна… Товарищ генерал, вы лучше меня знаете, что такое классический бой в условиях города. Они не обосрутся, товарищ генерал! Прямая кишка у них крепкая вдруг оказалась. Условного противника при виде нашей техники изображать не пожелали… Нет, я не буду посылать туда людей. Сплошными колоннами в Кумачов заходить я не буду. Я не начальник похоронной команды. У меня другая профессия. Мне нужен четкий письменный приказ, товарищ генерал. На применение всего… Да, это Берлин, Сталинград, как хотите. Не по масштабу, но по сути. Тут либо я работаю бригадной артиллерией, либо мы будем тыкаться в город, как слепой с белой палкой. И отправлять отсюда цинковые бандерольки, трезубцы героев на них рисовать. По-другому города не берутся. Чтоб в них зайти, их надо перемалывать. Я понимаю, что́ я говорю, товарищ генерал! Пусть там подумают: готовы мы на это? Тут либо война, либо переговоры — середки быть не может, середка слишком дорого нам обойдется… Еще раз повторяю: пусть там подумают и скажут — мы будем стрелять в свой народ?.. Да! Мне нужен четкий приказ! За подписью! Бумажка!
