— Вы, кажется, слышали: они не выковыриваются, — отчеканил Криницкий.
— Но это же бред, бред! — вцепился уже будто для порядка Мизгирев. — Я, представитель украинского правительства, сегодня гарантии буду давать, что их никто не тронет, а завтра вы начнете — это как?! Да мы их всех тогда озлобим… как против немцев в сорок первом вообще!.. Нет, стойте, подождите: а кто приказал? Ведь это вы! — клюнул пальцем полковника. — Это вы генерала просили! Вы, вы ему сказали, что иначе не решить! Вы чё делаете, а?! Вы кем тут себя возомнили?!
— Ну вот и успокойтесь. Не будет приказа — ничего и не будет. Вы на хрена сюда приехали вообще?
— Договариваться! — заорал Мизгирев. — Людей успокоить! С шахтерами договориться. Ну и с этими… сепаратистами. С их полевыми командирами. Что по шахте ни мы, ни они не стреляем. И что лучше вообще не стрелять.
— Гнилое время для торговли, — отрезал Криницкий. — Я бы вам не советовал.
— Мне вообще-то сказали: с той стороной уже обговорили. Они готовы нас принять.
— Со стаей бешеных собак обговорили, которая из них быстрее вас укусит.
— Но у меня распоряжение министра. — Мизгирев упирался, а сам уж надеялся, что в Кумачов его и вправду не отпустят. — Я, знаете ли, тоже подприказный человек.
— Да зроби ти йому супроводження, — бросил вдруг бородатый. — Ось з ним яких хлопцiв зарядили сюди. Спецмашина-то е? Ну i все. Була ж домовленiсть, що приймуть його як Кофи Аннана. Треба з шахтою що-небудь вирiшити. Это тема такая — так и так с колорадами треба стрелу забивать. В чем он прав, это — бабки. Шесть нуликов. Тут такие, блин, шайбы за эту железку цепляются, щоб вугiлля ганяти. Так що нехай вiн побазарит.
На каком языке они говорят? Какой еще уголь, если будут обстрелы и сплошные колонны? И какие обстрелы, если должен быть уголь?.. Мизгирев ощутил перемалывающий скрежет и лязг заведенной машины: все пойдет, как и шло, все сцепились в один механизм, разгоняют и тащат, никого по отдельности нет, и его, Мизгирева, тем более. Он не чувствовал страха. Он видел, слышал, осязал, но сам отсутствовал. И не собственной волей поднялся, словно кто-то шепнул ему в ухо «пора», и пошел за полковником, пробежал коридором и настиг во дворе, опознав со спины средь похожих фигур по какой-то особенной тяжести, ощущению внутренней ноши.
— Полковник! Минуту! Как вас зовут, простите.
— Криницкий Максим Леонидович, — обратил тот к Мизгиреву лицо — этот маленький частный участок изобилующей валунами земли, магнитной аномалии, которая толкает человеческое множество туда, куда бы по отдельности никто не побежал.
— Я все-таки не понимаю. Зачем вы это… сами? Лично вы?
— А ты думал — как? Москва мою родину раком нагнула, Крым схавала и не подавилась, пускай и Донбасс отгрызает теперь? — ударил Криницкий Вадима стандартной болванкой, литой правдой долга, присяги, униженности: да, я такой, обычный кочегар, и ничего во мне другого не ищи.
— Но это не ответ. От вас — не ответ. Ну ведь ломает вас, я вижу…
— А ты чего здесь делаешь? За уголь трясешься, который твой хозяин уже кому-то продал и уехал жить в Лондон? За шахту, за железку, по которой составы должны, как и раньше, ходить? Не бойся — мне тоже давно уже сверху насыпали, чтоб я эту шахту с железкой не трогал. У меня это место на карте отмечено крестиком, я и город теперь не могу окружить по-людски.
— Я не про уголь — про людей.
— А, ну да, ты уж у нас гуманист. Ты сюда прилетел самолетом чисто как на другую планету и думаешь, ты — человек, а мы — вот такие, в броне, с клыками, с шипами, с когтями, мутанты, короче. Людей не щадим. Ну так давай борись, ходи тут с белой тряпкой, проповедуй. Про левую щеку, про правую. Останавливай нас, заклинай, исцеляй наши души наложением рук. И если ты такой святой, тогда не жалуйся, когда тебе в правую щеку из «калашника» влепят и левой стороной уже не повернешься. Ты как, не передумал еще ехать в Кумачов? С людьми говорить? Ведь глупо же, бред. А не бред: прилетит за тобой вертолет и вернешься на родную планету, где рубашечки чистые, «мерседесы» с мигалками и нормальные люди.
— Не я командую войсками.
— Ну конечно не ты. Когда не ты, легко быть чистеньким. Ты хоть в Раде тогда покричи или где там: господа, люди братья, что ж мы делаем, а? Я приехал с Донбасса и могу подтвердить: там такие же люди — две руки, две ноги, двадцать пальцев и тридцать два зуба. У кого-то поменьше по старости, у кого-то молочные режутся. Они, в общем, как мы. Дремучие, конечно, но, может, с ними все-таки поговорить, а не рвать у них русский язык изо рта? Сесть в бронированную тачку и приехать сюда, в Кумачов. Ведь никто же из нас не поехал. Скажи! Но ты ведь даже этого не сделаешь. Потому что ты знаешь: только гавкни чего-нибудь — сразу же прибегут санитары. И будешь ты ночью жену обнимать и шептать ей на ушко, какие мы звери, возвышаться в своем представлении, душу умасливать: я-то, мол, человек, да кругом одни твари — что я могу один?
— Хорошо, я такой! Ну а ты-то, а ты?! — зашипел Мизгирев, признавая, что все так и будет и что где-то в дрожащей, кровяной сердцевине своего существа хочет лишь одного — поскорее убраться отсюда, убежать с зачумленного места.
— Ну а мне вот сюда, — постукал двумя пальцами Криницкий по своему пятнистому плечу, — должна большая звездочка упасть. Раздавлю Кумачов за неделю — и я генерал. Обещали мне, понял? Я, знаешь ли, тоже хочу в стольный Киев, подальше от всей этой грязи, вонючих нужников, поганых гарнизонов… — бил его, Мизгирева, с болезненной сладостью, бил, пока чувствовал в Вадиме что-то упиравшееся, отдельное, иное, чем в себе. — А знаешь, почему я до сих пор не генерал? И даже не полковник был при Яныке? Потому что хохол. Мы тогда жили в общей стране, я служил ей, нормально служил… в общем, легче сказать, где я не был. В Германии не был, в Москве, в Ленинграде. На Северном полюсе, правда, вот тоже — меня как-то больше на юг. И все мне говорили: Криницкий, ты хороший офицер, но есть одна проблемка… Ты нас подмажь немного, и мы напишем, что ты русский. Но я упрямый, гордый был… и с маленькой зарплатой. И послали меня не в Москву в академию, а в Карабах. И когда развалился Союз, каждый родину стал выбирать, я сказал себе: все, возвращаюсь домой и служу Украине. Тут мне будут присваивать звания и жена от меня не уйдет — из-за того, что не могу купить ей даже сапоги.
— Значит, русские были во всем виноваты?! — закричал Вадим шепотом. — Какие русские?! Вот эти?! В Кумачове?! С молочными зубами которые сейчас? Или вообще все русские — повсюду и во всем? Всех их надо под корень? Слушай, хватит, полковник! Я же вижу, что ты человек.
— Предположим. Что дальше? Предлагаешь в отставку подать?
— Ты же сам говоришь: твоя «Альфа» решила, что лучше — тюрьма.
— Они за себя отвечают, а за мною — табун сосунков. Я уйду — кто тогда на бригаду встанет вместо меня? А если мудак стоеросовый, который всю жизнь только вохрой командовал: езжайте туда не знаю куда?.. А может, мне бригаду на Киев повернуть?
