— Стоять! Стволы на землю! Або зараз обох покладу! Руки, руки менi показали обидва! Ви що тут, пiвнi, збожеволiли?! Негода! Другий хто, не бачу! Ти, Мельник?! Давайте! Обидва! Помалу! Ось так! Молодцi!.. — По улице засеменили трое с автоматами. — Ви що, орангутанги?! — вонзился промеж близнецов коренастый старшой — и раз одному по соплям! раз хуком второму под дых! — Зовсiм з глузду зъихали?! Так я вас обох пролiкую! — Стоял, по-птичьи дергая плешивой головой и разя убивающим взглядом то того, то другого. — Здати зброю обом! За що ти мочить хотiв його, двинутый?!
— Бабу вiн згвалтувати хотiв, подивися… — хрипнул грузно обмякший Негода, привалившись к забору и радуясь освобождению ото всего, что могло с ним случиться.
— Та ну i хрiн би з нею — мясо з дiркою! Пiдмиэться i далi пiде. З-за такого шмалял?.. Ти що тут робиш взагалi, Негода?! Це хто такий? — царапнул взглядом Лютова старшой.
— Затриманий. В штаб його вiв.
— Ну от i пiшли… А з тобою, Мельник, я окремо розберуся. Задрав ти мене! Я тебе, кобеля, каструю…
Девчонка шевельнулась, растягивая жгут на шее, и зашлась в выворачивающем кашле, раскрывая на полную рот и не в силах всосать в себя воздух. Встала на четвереньки и драла наждаком себе горло, клекотала, хрипела, перхала, похожая на кошку, которая пытается срыгнуть селедочную голову. Упертые в землю дрожащие руки подламывались, и казалось, что вся она изойдет этим кашлем, что какие-то необходимые человеку для жизни преграды разрываются в ней…
«Збожеволили» — всплыло в сознании только что прозвучавшее слово. Лютов многое видел и многое делал. Выезжал на зачистку молчаливых аулов, закатывал гранаты в дышавшие угрозою подвалы и прыгал в запыленную, обеззараженную взрывом темноту, как в какой-то подземный роддом, инкубатор, крольчатник, переполненный заячьим криком детей и густым, хриплым стоном рожениц. Цветастые юбки, чувяки, шерстяные носки. Большие упругие женские ноги — как подыхающие рыбины на суше. Прибирал и пристреливал пленных, окаменело глядя в детски жалобные и презирающе-бесстрашные глаза, не впуская в себя их щенячью мольбу и волчиную ненависть, как зачерствевшая земля не впитывает воду. Делал все, чтоб остаться живым, чтобы вытравить, выжечь из древней каменистой земли ту смуглолицую, коварно-ядовитую, непроницаемо-угрюмую, бесстрашную породу, живучую, как куст чертополоха.
Там все: каждый дом, каждый куст, каждый камень, каждый ветхий старик и ребенок с неуживчивым взглядом больших черных глаз — хотело его, Витьки Лютова, смерти, хотело его сжечь и разорвать, отбить от табуна своих и затащить в подземную нору, отрезать уши, яйца, нос, испоганить его молодое, здоровое, сильное тело, струнило под ногами минные растяжки, несметными глазами буравило его, вбирало запах его пота, несло по воздуху шифрованный сигнал, чужеречную весть о его приближении, посылало немые проклятия вслед, стоит лишь отвернуться. Он считал себя вправе — гранату в подвал, а потом разговор. Освободился вечный, изначальный, пионерскими клятвами связанный, материнскими песнями убаюканный зверь, и не сказать, чтоб эта дикая, последняя свобода была ему, Лютову, не по нутру. Тянуло рушить долговечное, добротное, испражняться в чужом крепком доме, навалить не в одном углу, а везде, где возможно, сколько хватит дерьма в требухе, положить свой вонючий человеческий след — может, просто в отместку за то, что тебя самого оторвали от дома.
Но здесь, на Донбассе, в Раю, этот зверский порок был в начале. Вот эти кровно-розовые, свежие, распертые соками жизни ребята еще не были обожжены, затравлены, затерзаны, измаяны противной стороной, а уже поступали с туземцами так, словно те им должны за убитых собратьев, за паленую шкуру и рваное мясо. Как будто бы только за этим сюда и пришли… Хотя вон Негода оказался другим…
Асфальтовая площадь, бэтээр, машины туземцев, два джипа. Нагие корявые яблони, за ними беленая одноэтажка — похожа на школу. Кирпичные коробки магазинов. У бэтээра гоготали трое добровольцев. Из дверей магазина враскорячку от тяжести выперлись двое с картонными коробками в руках. Дед Мороз и Снегурочка, блин. На одном был сиреневый чародейский колпак и подвесная борода из ваты, на другом — ожерелье из розовых глянцевитых сосисок. Из коробок валились консервные банки, упаковки печенья и чипсов.
Конвойный Негода провалился в себя и тащился прицепом за ста́ршим, как будто бы прислушиваясь к своему разбереженному нутру, покачивая вбитые опоры новехонькой воинствующей веры, — любимец девчонок, звезда дискотек, не понимающий, зачем душить за горло, если можно по согласию.
Плешивый старшой на Лютова будто бы и не смотрел, все время занятый проверкою постов и перекличками по рации.
Налево, на двор. «Паджерик» защитного цвета. Боец на крыльце. Движение входящих, выходящих — три-четыре бойца в поле зрения. Сквозь извилистый черный орнамент безлистого школьного сада проглядывал коричневый бурьянный сухостой — вряд ли там были чьи-то дома. Наверное, голая степь. Двое хлопчиков в черном полувели-полутащили перемятого, утратившего внутреннюю жесткость мужика с мешком на голове и связанными проволокой лапами. Руки перед собою и вывернуты чумазыми ладонями наружу — как будто переносит ковшиком невидимую воду.
На поляне в саду — вереница безногих обрубков: четыре человека на коленях, со связанными за спиною или впереди руками. Стол и лавки на чурках. Боец с фотокамерой — для какого канала снимает? За столом сидел плотный, плечистый, где-то лютовских лет. Борода, бритый череп, отверделая властная сила в совокупности черт. Взгляд хмельной, равнодушный, замасленный, но широко посаженные серые глаза могли и прояснеть — просветить его, Лютова, до понятного, близкого донышка.
Лютов было уже приковался глазами вот к этому старшему — тот царил надо всем райским садом и решал, кому жить. Но еще на ходу взгляд его примагнитило что-то знакомое, обыденное, как разделка туши у костра: на нижней ветке яблони висел расквашенно-обмяклый человек — ясно дело, подвешенный ласточкой и одетый едва ли не так же, как Виктор. Лютов как бы себя самого на суку и увидел — с безглазым, заплавленным кровью лицом и перетянутыми тросом, до костей заломленными за спину руками.
Он дошел до стола, посмотрел на «хозяина» и теперь уже ясно увидел, что этот бородатый хочет — и думает, что может, — внушать неподавимый страх любому человеку одним своим взглядом и жестом. Хреново было то, что Лютов не умел изображать такой вот страх и что бородатый не мог не увидеть в нем этого.
— Давай все його барахло. Доповiдай, Негода.
Негода, очнувшись, доложил про машину, маршрут, деньги Лютова, и в прояснившихся глазах царя зверей замигал и расцвел огонек вожделения — не к разложенным банковским карточкам, а к самому покорно-исполнительному Лютову, пытавшемуся выдавить подобострастную улыбку.
Негода отчитался и ушел. Остались царь зверей, плешивый и четверо бойцов, один из них — тот, с фотокамерой, теперь уже направленной на Виктора.
— Из Кумачова ехал? — спросил по-русски царь зверей.
— Так точно, через Кумачов, — откликнулся Лютов, с первых слов выдавая то, что скрыть все равно невозможно, — свой армейский замес.
