— Ночью было не страшно по трассе идти?
— Страх меня и погнал. Не поехал бы ночью — никуда бы уже не уехал.
— А что до нас сумел добраться — как, не удивляет?
— А я всю дорогу Богу молюсь, — не вытерпел Лютов.
— Ну-ну, то-то и видно, Господь тебя по воздуху сюда к нам перенес. Что на трассе-то было?
— Ну то и было. Танки ваши. Колонной шли, без фар.
— Танки-то сосчитал?
— Сосчитал, сколько раз обосрался, пока они шли.
— А дерьмом от тебя что-то вот не воняет, — сказал царь зверей, в то время как глаза его сказали, что не чувствует запаха страха от Лютова, вернее, что лютовский страх отчетливо пахнет иначе, чем страх всех этих четверых, стоящих на коленях, и что в этом все дело. — Я смотрю, ты вообще мужик с юмором.
— Да вот вас веселю… так сказать, для сближения, — усилился кривой, измученной улыбкой показать, как трудно и больно даются ему эти шутки.
— Ну мы юмор любим. Но сейчас, извини, не до шуток уже. Сигнал ночью с трассы ушел в Кумачов. По мобильнику, грамотный очень сигнал. Сразу видно, от знающего человека. Про слонов, про коробочки… — Ждал невольного вздрога, надлома в лице, но Лютов сам умел колоть дрова — не дрогнул.
— Ну так это не я, — улыбнулся дебильно.
— Странно, друг, — протянул царь зверей укоризненно. — Он вот тоже божится: не он, — показал на подвешенного человека, — и не он, и не он… и не ты. Ну а кто же тогда? Нам ведь надо знать, кто.
— Мужики! — простонал Лютов так, словно жгло всю дорогу и сейчас допекло до кишок, так что уж и не знает, смеяться ему или плакать. — Я уехать отсюда хочу! В Киев! В Ки-ев! В Европу! Вот загран у меня и Шенген. Мне все это ваше — вот где! Мне что вы тут, что сепары… Не хочу жить на бойне, ждать, пока пришибут! Ну давайте меня расстреляйте — бросить нэньку хочу, пока вы за нее свою кровь проливаете! Ну а есть у вас разум — так давайте мы как-то решим… — И взглянул на «царя» с угасающей и готовой воскреснуть надеждой и перевел отчаянно-усильный взгляд глухонемого на столешницу, где веером легли его цветные и позолоченные банковские карточки.
— Ну да, жизнь бесценна, для всего остального есть «Мастер-Кард», — повертел тот зеленую карту «Привата». — За это не волнуйся — пин-коды ты нам тоже прочирикаешь. Что же мы дураки, от гро́шей отказываться, когда они сами нам в руки идут? Но у нас ведь и воинский долг. Отпущу я тебя — и чего? Опять от тебя эсэмэсочки: «Ждите, встречайте»?
— Откуда? Из Киева? Ты сам-то в это веришь? — отважился Лютов на нотку презрительного сострадания.
— Да в общем не особо. Но знаешь, есть такое слово — профилактика. Я верю: если человек в земле, то тогда-то он точно никому не нагадит. А чё ты мне тычешь, Олежа? Ты называй меня «хозяин». Твое чувство юмора я оценил — почтения, страха не вижу. Силу воли не терпится, что ль, испытать? Не знаешь такую пословицу, что только столб прямым бывает, да и то лишь пока на него не наедут?
Лютов молча прикидывал каждого из четверых, не считая бойца с фотокамерой. Это только в кино одного бьешь по яйцам, другого по горлу… а эти четверо стояли и сидели так, что ничего из голливудского репертуара не покажешь.
— Короче, так, Олежа. Сейчас на эту камеру ты исповедоваться будешь. Пересек незаконно границу в целях координации действий и тэ дэ и тэ пэ. В общем, правду и скажешь — ведь правду же?
— А дальше будет что?
— В отстойник СБУ отправим, на фильтрацию. А там уж договаривайся с ними: как тебя отфильтруют — до красной мочи ли выскочишь зайчиком.
Лютов не дрогнул. По повешенному на суку было видно, что отправка в отстойник — не то, чего хочет «хозяин». Тот явно видел себя Богом и рассасывал это сладчайшее чувство, когда держишь в своих руках жизнь человека, который при ином раскладе давно бы об тебя окурки вытирал.
— Есть еще вариант. — Царь зверей, глядя Лютову прямо глаза, вынул из кобуры и придвинул к нему по столешнице черный «макаров». — Завали его. Ну? И свободен.
Лютов вмиг ощутил подмывающее, нестерпимо родное, любимое жжение в правой руке, но оскалился:
— Нет.
— Ну а чё так? По глазам вижу, знаешь, как пользоваться.
— Я падаль не жру. Тем более ни за кем не подъедаю.
— Ну тогда становись на колени. — Царь зверей посмотрел на него долгим взглядом и впервые озлобился оттого, что не смог встречный взгляд приземлить. — Или думаешь, что не поставлю? Ты у меня не только на колени встанешь — ты сношать его будешь сейчас, если я захочу.
— А чего, возбуждает? Самого, что ли, драли по молодости? Старшим вафелем в роте служил? Полотенцем обдроченным получал по …? Ну тогда становись давай раком, — посмотрел в него Лютов смеющимся взглядом, становясь человеком без кожи, осязая медвежью перевалку бойца за спиной, чуя, как чугунеет спина и знакомая издавна кровяная волна возбуждения разливается от поясницы по телу, лижет сердце, струнит, наполняет упружистой силой.
Он успел повернуться к подходящему сзади бойцу соблазнительным для удара лицом — и получил прикладом не по кумполу, а по волчиному оскалу, по зубам… старательно, по-бабьи вскрикнул и складно повалился на бок, давая мальчонке почувствовать силу и залюбоваться собой. Сложился в калачик, прижав локти к ребрам и подтянув колени к животу, и если б умел, то взмолился бы, чтоб ни один удар копытом по башке не вырвал из него сознание. В башке ослепительно вспыхнула и тотчас же лопнула лампочка, еще одна, еще… словно тот, с фотокамерой, подбежал и снимал его с белыми вспышками…
Лютов слеп, голова была как бы отдельно, но его безголовое тело все видело, продолжая свободно, безнаказанно делать задуманное, закрываясь руками и корчась от боли. Распаленный боец заводил, до предела сжимал в нем пружину, и Лютов вдруг вслепую лягнул его обеими ногами под колени, обломил, подкосил на себя, перекатом подмял, вколотил острый локоть в живот и рванул с задохнувшейся туши яйцо-«эргээнку».
— Рыпнись, падлы! Взорву! Все на землю! На землю! Под стол! — И, увидев, как все, кроме главного, повалились ничком где стояли-сидели, заревел от заполнившей голову боли, ощущая, как близок к потере сознания. — Все лежать! Все лежать! Молодцы! — И уже никуда не спешил, зажимая родник этой боли над ухом и до хруста в костяшках сжимая рычаг. — Ты — под стол!
— Брось, солдат! Не дури! — Оползая под стол, хрипнул «царь».
— Я те брошу сейчас! На тебя точно хватит!.. Зря вы били меня — вишь, как руки трясутся… Так что лучше лежите, матерьми заклинаю!.. А теперь аккуратно… дайте дедушке встать… О-хо-хо-хо-хо-хо!.. — Он сделал пару нетвердых шагов и стянул автомат со стола.
— Кольцо! Кольцо! — каким-то навсегда простуженным, блудливым голоском сипел из-под стола «хозяин».
А Лютов почуял такую огромную радость, такую простоту всего дальнейшего, что из груди его рванулся торжествующий, повизгивающий хрип. С великим сожалением швырнул гранату в заросли бурьяна, щадя всех мирных-пытанных, которые, конечно, тоже залегли. И немедля плеснул под столешницу очередь, шевеля замертвевшую в ожидании падаль, передвигая уже мертвого по задымившейся земле. Припустил к белой школе… Навстречу — кругляши совиных глаз, снегириный румянец, Негода.
