«Пойдет», – ответил я.
Это была эпоха, когда педофилов еще не придумали. А вот рассольчик уже был. Сейчас так уже не нальют.
Ребят, только что шершеня убил.
Он ко мне в комнату залетел, ночной шершень был – видно, заблудился, вылетел еще утром с гнезда, думает: встал пораньше – так побольше людей и ужалю насмерть.
От укуса шершеня распухают члены, останавливается кровоток, начинается лихорадка, кровь делается желтой.
От укуса шершеня может развалиться Советский Союз.
Он по комнате летает, басит, как сержант в армии. Я газетку свернул, думаю, мол, не допущу унижения такого, чтобы в моем доме меня гоняли жалом как труса.
И пришиб его, в общем. Раздавил – у него изо рта жижа потекла какая-то и сам он стал плоским.
Это был слабенький удар человека, но исполинский ударище всего человечества.
Открывайте шампанское.
Со двора раздался истошный вопль: «Караул! Меня вздумали ебать собаки!»
Тогда Володя Чамышев сдвинул шторы и потеснее прижался к Аньке Бузникиной, потершись носом о ее щеку: «Нам-то что! Нас-то не ебут!»
Анька прибавила: «По крайней мере не собаки» – и зарделась багрянцем.
Помнится, еще дошкольником я водился с дитятей по имени Максимка. До чего же гадлив был Максимка! Его оружие – подковерная и бессмысленная внешне подлость. Просто чтобы было.
Он мазал соплями чужие простыни, сушимые на заборах. Возил чужих кошек за хвосты по пыли, чтобы те нажили злобный нрав и стали грызливы. Объяснить себя Максимка не умел. Когда его ловили и секли, он жертвенно ревел на весь поселок, но как только раны заживали, он был снова во всеоружии.
Была у Максимки старшая сестра. Сочная девица лет двадцати. И был у той муж или гражданский пихарь, коего Максимка звал по-свойски «зять». Наверное, как и все дети он услыхал сие позывное от родителей, и шустрая пиздючья память это надежно ухватила.
Помню, сидит Максимка, капает горящим полиэтиленом на жука и вдруг как заорет императивом: «Зять! Я обкакался! Жопу мыть!»
А дальше вся наша гурьба наблюдала тяжелые минуты позора молодого мужчины, в чьи обязанности было вменено мыть просравшегося чужого потного карапуза. А ничего уже не попишешь – семья. Коза ностра.
Сейчас Максимка наверняка менеджер по продажам.
В один кон, будучи еще малышом, увидал я, как одна псина наскочила сзади на другую и начала совершать поступательные движения, будто подталкивала собачьего сотоварища к кардинальным переменам.
Под воздействием зрелища я явился домой, где вопросил у отца, что такое довелось мне увидать в палисаднике.
Отец опустил газету, поглядел на меня чрез очки с минуту совершенно пустыми глазами, в которых отражалась еще передовица и сказал: «То собаки ебутся, сына».
Через секунду, впрочем, прибавил: «Это пустое».
После чего вернулся к периодике.
Думаю, от сих пор и прослеживается при мне некая прочность рассуждений, особенно в самых щекотливых материях.
– Всё будет хорошо, я узнавала))
– Где?
– Что где?
– Где ты узнавала это?
– Остынь))
* Молодой человек хватает бабу за локоть, на лице его – свирепое непонимание.
– Где это ебучее бюро, в котором узнаются такие вещи?
– Отпусти, дурак!
– А если будет нехорошо, мне компенсацию за ложный прогноз выдадут?
– Идиот, больно!
– Это еще не больно, рассказывай, где справки наводила. У тебя Господь в информаторах? Разведданные с небес получаешь? Пятая колонна Эдема? Шпионишь по указанию Гавриила?
*С каждым словом молодой человек всё сильнее сжимал локоть девицы, та уже от боли клокотала что-то нечленораздельное.
– Передай начальству, что ты облажалась! Они сказали, что всё будет хорошо, а у тебя пошло всё не очень-то и славно!
*Словно подтверждая эти слова, локоть вдруг издал хрустящий звук и отвалился на мостовую.
Когда молодого человека паковал наряд полиции, он еще пару раз огрызнулся в адрес капитана. В отделении вел себя вызывающе, выказывал желание быть сосланным в ГУЛАГ, а то и вовсе расстрелянным. Рвал рубаху на груди: «Вот сюда, начальник, вот сюда пали – чтобы насмерть!»
Я – зевака.
Как только спадет полуденный зной, я хватаю комфортабельный стул, выношу его во двор и ставлю подле дороги. Открываю 2,5 арсенального, наливаю щедрый стакан, сдуваю прочь назойливую пену и глазею, как тянется вереница с завода домой.
Я не улыбаюсь, не куксюсь, не анализирую, не депрессую, не славлю богов старых и новых, не закидываю снисходительно нога на ногу, не здороваюсь, не отворачиваюсь.
Я с широко открытыми глазами провожаю каждого прохожего – от того края горизонта до этого.
Иногда закуриваю.
Иногда говорю «фу ты ну ты».
Когда появляется на небосклоне первая шальная звезда, я забираю комфортабельный стул и ухожу восвояси.
Наглазелся.
Вчера мужичок один угорал во дворе.
У него жена в положении, с животом.
Его спросили с понтом подъебать – что это у нее там?
Он пиваса хлебанул и хитро так:
Да это, говорит, я родственника подселил на 9 месяцев, ему перекантоваться негде было.
И опять отхлебнул.
И тут все засмеялись.
Однажды Слава Самохвалов случайно назвал Егора Чумакова дотошным. Егор широко раскрыл глаза, выдохнул на слове «чё?!» и нанес могучий удар по Славиному лицу. После чего остановился и, слегка склонив голову, стал наблюдать за произведенным эффектом.
Слава медленно распрямился, скинул обломки роговых очков, сплюнул юшкой на кафель и спокойно произнес:
