Но гнев тут же сменил на милость и ушел восвояси.
А через неделю командир отпустил меня в увольнение до вечера. И я знатно прибухнул в городе. А мой товарищ Валера даже потолкался с местным за жисть, но не сильно, ради порядка больше.
Служить надо, ребят, без службы мужчина сохнет и изгибается в дугу бабе на потеху.
Мне было лет 12, и со мной хотели яро дружить два пиздюка, лет по 10. Два года в том возрасте – это серьезная разница.
Я был бог, они – двое грешников у врат рая.
И однажды захотелось им узнать, кто из них главный друг, а кто херня. Я устроил им по этому поводу Олимпиаду по очкам – они бегали, прыгали, отжимались и подтягивались, надеясь превзойти друг друга.
Но они, словно взаправдашние олимпийские атлеты, шли ноздря в ноздрю, и тогда я придумал последнюю дисциплину – жрать землю.
Я отмерил каждому по щедрому кулаку июльской дорожной пыли. Первый кушал землю осторожно, запивая водой. Он спокойно и мерно шел к заветному призу – званию главдруга.
Но, судя по поведению второго, который уплетал пыль за обе щеки безо всякой воды, причмокивая, я понимал, что передо мной стоит новоиспеченный корефан.
Он вытерпел, он выиграл. Первый лузерокушел в рыданиях домой.
Но и со вторым я дружить не стал, потому что он пиздюк и глино-ед, а более ничего. Я ушел на верхние аллеи играть со взрослыми пацанами, а этих оставил разбираться между собой.
О спорт, ты мир.
Юрий берет в руки новую повесть претенциозного столичного писаки.
Немного водит носом, будто учуяв какой-то подлый запах.
Начинает читать. С каждой страницей взгляд его становится всё тяжелее и тяжелее.
Внезапно встряхивает рукопись. Но эмоция остается законсервированной.
Чуть позже ловким отточенным движением холеной сибаритской руки Юрий сбрасывает рассказ в урну, вытирает руки влажной салфеткой на спиртовой основе и требует подавать обед.
Юрий – литературный критик, покровитель искусств, в его доме всегда привечают художников, поэтов, артистов.
Но прохиндеев и коммерсантов от литературы откормленный швейцар стабильно спускает с лестницы пинком: «Вот вам, пожалте, от нашего дому» – ив слякоть носом.
Играли с бабой в ролевую игру.
Она – бродячий менестрель, исполнивший в таверне очень неудачную балладу, а я – королевский глашатай, который пил в этой таверне с устатку медовый эль.
Баба не очень понимала, что с нее требуется, сказать по правде, мало какая баба тут вообще чего сообразит.
Да, впрочем, ее дело нехитрое – знай хуй соси и в жопу ебись.
Помню, в школе моей была пиздюшка, года на три младше меня.
Ее дразнили мужиком, потому что она ходила ну чисто как мужикан с цеха, раскачиваясь, руки в карманах, взгляд исподлобья, черты лица как у вышибалы, ростом с меня, одета хуй пойми во что, бруки, галстучек, ну, типа парижский стиль сейчас бы сказали.
И повадились мы кричать ей «Мужик!», что стало это доброй традицией. Выйдешь с матеши, бывало, в черном пакете одна тетрадочка на все предметы, идешь, бывало, в туалет курить, смотришь – мужик идет, ты вслед ей «Эй, мужик!» дурным голосом.
Вначале она чуралась, потом ей похуй стало вроде как.
И помню, как-то майским вечером я задержался в школе, то ли в секции какой, то ли насвай ебашили с трудовиком, хуй знает, не помню. Вышел на крыльцо, а там мужик стоит этот.
Погода такая теплая, вечер доносил аромат цветущей сирени, хорошо было, на душе всё пело.
Ну она настерегласъ, как меня увидила. Я подошел к ней поближе, секунд двадцать смотрел в упор, потом, улыбнувшись, сказал:
«Мужик, слышь, хуй покажи».
И тут ее прорвало, короче, сиганула с ревом сквозь палисадник куда-то.
Ебать копать. Вот время было. Таким казался мир огромным.
Ко мне часто подходят дети, животные. Они смотрят в мои глаза, ходят вокруг меня, им любопытно – что я есть такое.
Я начинаю играть с дитём или животным.
Животное или дитё радуется, бегает, веселится, в него входит задор и удаль.
После мне наскучивает игра, и я ласково, но уверенно гоню дитё или животное:
«Будет. Иди прочь».
Черт дернул погрузиться в автобус.
В тесноте давки ко мне прижалася парочка омерзительных, грязных сосущихся говнарей.
Баба говнарь была жирна. Парень говнарь обладал роскошной шевелюрой, ниспадающей на плечи, откудова щедро сыпались струпья добротной перхоти. Лицо его обрамляли шикарные жиденькие усики.
За спиной у говнарей имелся рюкзак, который был замызган то ли грязью полей, то ли блевотиной аскающего френда.
От парочки пахло нашествием.
Сосались они с таким гадким звуком, с которым сношаются, должно быть, жабы на гнилых болотах. Там постоянно что-то чмякало, чавкало, будто жируху дерут между бедер.
В перерывах между поцелуями говнари толковали про браузерные онлайн-игры.
Я думал, такие уже вымерли, ан нет.
В наличии.
Однажды какая-то пухлая отечная женщина лет двадцати восьми, случайно затесавшаяся на нашу пьянку шашлычную, начала делать мне замечания. Мол, тут себя повел не так, там сказал не эдак. Доёбывать со всякой хуйней начала, в общем-то, манеры ей мои не понравились и всё в этом роде.
Слушал я ее, слушал, а потом взял смачный кусок шашлыка, обмакнул щедро в майонез и начал, чавкая, поглощать, смотря ей в глаза, обсасывая каждую косточку. Жир тек по подбородку, а я его не убирал. От того жирка куриного моя надменная улыбка становилась попросту невыносимой.
Смесь жира и майонеза «махеев» долго собиралась на складках подбородка, пока не оформилась в одну омерзительную могучую каплю и не свалилась вниз, на ковер.
Отечная женщина вышла из комнаты.
Вот как надо биться супротив них. Этого они и боятся.
