Ходил я как-то на подготовительные институтские курсы.
Отец сказал накрепко: в институт не поступишь – в Красную армию пойдешь. Подспудно сам тон его голоса подавал Красную армию как самое гиблое место на свете, вроде скотомогильника или психической больницы уездного городка.
На курсах нас обучали русскому языку, математике, информатике и латыни (нет, латыни не обучали, для красного словца припизднул уж).
На математике сидел передо мной ученый муж по имени Ярослав. Был он физик лет шестнадцати от роду. Если вы не застали физиков той поры – сожалею. Сейчас объясню, что из себя представлял Ярослав. Джинсы не по размеру – да, свитер серый с катышками – да. Пахло – кислой кашей. Ужасные усы – разумеется. Бугристая кожа, как у Джугашвили, – в комплекте. Нрав занудный гадливый – куда ж без него.
Так этот Ярослав заебал меня своим присутствием, что начал я колотить против него коалицию. И вот когда мы уже наснимали с шариковых ручек колпачки и насовали тут жеваной в виде пушечных ядр бумаги, чтобы обстрелять сукиного потроха, Ярослав не явился на математику.
Не явился он и на русский язык, и даже на информатику (про латынь хочется опять напиздеть, силушек нет никаких). Через пару занятий преподаватель сказал нам так: «Абитуриенты! Ярослав больше не придет. Его около дома стережет группировка, он боится ступить со двора, дальше без Ярослава».
Пацаны пожали плечами, закрутили колпачки на ручки да позабыли про убогого. Но мои симпатии в этой ситуации были целиком и полностью на стороне группировки. Не бладс и крипе, конечно, но налещевать душного говнюка они могли запросто, а то и кроссовки снять. Чем прогневал улицу Ярослав? Каким тягучим занудством оскорбил дух подъезда?
Сейчас Ярослав, вероятно, банковский работник или служит кем-нибудь на кафедре в университете. Если узнали его, пишите мне – жеваная бумага вот она, всегда рядом, а колпачок от ручки открутить недолго.
Есть такая африканская страна, называется Чад.
Потому что там всегда стоит чад кутежа. Негры – большие затейники по части отдыха. Стол через всю саванну поставят, на столе – и чечевица, и носорог жареный, сурикатами фаршированный, а внутри сурикатов – голуби, а внутри голубей – икра. А внутри икринки – жизнь новая.
Играют на мандалине негры, песни хрипят – душа от сладкой тоски лопается. Обнимаешь баобаб и плачешь досыта. Уходишь в шатер, а полог приподнимается, и заходят вовнутрь таинственные танцовщицы, будто служки культа ункулунку. И груди их матовые под барабаны вращаются перед твоим изможденным взором, и травы чадят из курительниц по углам. И уносит тебя туда, во внеличност-ный мир предзакатного оргазма, и ощущаещь ты себя жизнью новой внутри икринки внутри голубя, внутри суриката, внутри носорога на большом столе. И закольцовывается суть, и разрывает тебя невиданное ощущение сопричастности.
Так Петя Емешев путевки в Чад продавал чете Бузникиных, а те в Турцию, пострелята, хотели. А Турции не было, а Чад был, и продавать чад надо было, а не брали, но за столом сидел Петя Емешев, что в 2009-м пенсионерам премиальные дилдо на Смоленской толкал за тройной прайс, а значит, Бузникины уже одной ногой были практически в аэропорту Нджамены.
Мемуарная быль. Плотность шуток – триста юморесок на кубический миллиметр. Разбавляйте водой и потребляйте как юппи.
Сегодня в рыбный зашел, думал карпа приобрести в честь праздника (утром проснулся – уже праздник). Карп – это типичный заебись. Суешь в духовку с травами прованскими, пока томится – усердно пьешь вино, а потом карп в рот заходит, как кошка в дом новобрачных, и так славно становится во рту, что словами не передать, только индийским танцем.
Подхожу к прилавку, смотрю – карп какой-то вялый. Не хотелось бы освежать метафору про член после трех вздрочек, но, видимо, придется. Спрашиваю, хуле у вас с карпом произошло, у него криптовалюты карповские упали? (Я сейчас подошел опасно близко к стилю Сергея Дроботенко, я практически на горизонте событий и при желании могу заглянуть в эту черную дыру и провести краткий гонзо-репортаж об увиденном.)
А продавщица отвечает: «Карп наш уснул. Давайте я вам другого покажу».
И тут я закричал: «А Сергей фаге никогда не уснет! Он трансгуманист хороший!»
Дозвольте, господа, излить поток сознания.
Раньше мода была – выставлять крышку гроба около подъезда откинувшегося.
С понтом, покойник у нас, заходите в туфлях прямо в комнату, по-соболезнуйте. Я этот обычай презирал, и когда бывало у меня хорошее настроение (а о ту пору оно жило во мне практически постоянно), я, возвращаясь домой с уроков, просил пацанов закрыть мне глаза рукою, чтобы не видеть крышку.
Мы еще с пацанами так пужали друг друга: прикинь, около твоего подъезда крышка стоит, поднимаешься на лифте, молишь Господа – только бы не у меня. А покойник в твоей квартире. От таких мыслей становилось зябко, и мы шли на площадку, чтобы согнать меланхолию игрою в триста или три банана. Играли, конечно, на жопу, как Александр Головин.
Крышки гробов были разного цвета. Я и сейчас не понимаю, по какому алгоритму они выбирались родственниками усопшего. Помер у вас близкий родственник, а вы сидите с другими на кухоньке и азартно наваливаете аргументов: «Давай черный возьмем, черный стройнит». Выбор цвета гроба – это какая-то форма бегства от ртутной реальности, что залила, затопила все выходы.
Кстати, само слово «усопший» – пример бытового лукавства. Вроде как карп в гастрономическом уснул, клиенты негодуют. Надо говорить – помер или преставился. Не надо этих эвфемизмов, пожалуйста.
Черный гроб или красный – это классика. Бывали синие и зеленые, но это уже блядство, я считаю. Ты еще орнамент цветочками сделай или рюшами обшей, а изнутри ниточку бисера.
Сейчас крышки гробов не выставляют уж.
Эпоха кончилась.
Помню, старшина поучал в армии.
Если ты, говорит, выебал по пьяни девушку товарища – это еще не беда, за это по ебалу костяшками раз – и искупление.
А вот если ты самого товарища по пьяной лавочке прижучил, то тут уже покумекать надо – как такое вышло: что пили, сколько раз выходили в падик курить, какие анекдоты травили, какого сорта закусь обитала на столе, музыка каких групп играла через колоночки. Тут до сути докопаться надо.
