Пришлось отпустить этих мерзавцев, но я сперва распорядился дать «на дорожку» мародерам по пять плетей, а насильникам по десять – даже офицерам, а затем выгнал их с позором из Легиона. И сейчас, когда после нашего поражения в Крыму восстание вспыхнуло с новой силой, ни об одном случае мародерства либо о насилии в отношении мирных жителей мне не докладывали.
По просьбе своего старого знакомого, бывшего поручика Виленского полка Владислава Замойского, я недавно взял в отряд полсотни поляков под командованием некого Осоцкого. Вели они себя, в общем, прилично, но как раз вчера, когда мы проезжали Славу, я обратил внимание, какие взгляды они бросали на липован. А когда вчера днем мы прибыли в Бабадаг, Осоцкий протянул мне ожидавшее его там письмо, в котором Замойский предписывал им немедленно вернуться в Константинополь. На мое предложение заночевать в Бабадаге тот неожиданно ответил отказом:
– Пане Михале (меня бесило, что он обращался ко мне именно так, а не так, как положено титуловать османского офицера), я не могу. Пан Замойский требует, чтобы мы как можно скорее вернулись в Константинополь. А дорога, как вы сами понимаете, неблизкая. Мы бы отправились на корабле из Кёстендже, но это сейчас проблематично.
И его полусотня еще вчера вечером снялась и отправилась по той самой дороге, по которой мы только что прибыли в Бабадаг. И по той самой, по которой мы сейчас спешили в Славу.
Когда мы прискакали к селу, горела вся его южная часть. Тут и там валялись трупы мужчин, кое-где – женщин, причем последние были бесстыдно оголены. У многих из них были вспороты животы, а у некоторых – окровавлены промежности, вероятно, после изнасилования их резали штыками.
Живых мы никого не наблюдали, пока не проследовали чуть западнее, к монастырю Введения Пресвятой Богородицы. Ограды у монастыря не было – лишь два весьма красивых храма, и несколько десятков домов, мало чем отличавшихся от построек самого села, такие же побеленные деревянные стены – откуда, интересно, у них здесь дерево? Такие же огороды, фруктовые сады, хозяйственные постройки. И везде – необыкновенная чистота.
А сейчас вокруг монастыря в сполохах огня стояли кольцом в несколько рядов бородатые мужики с оглоблями, дрынами, серпами, косами… Чуть за ними мы увидели женщин и детей. Еще несколько мужиков тушили подожженные брошенными факелами храмы, в которых, наверное, тоже находились женщины и дети. А вокруг гарцевали люди в казачьей форме, время от времени постреливая в толпу. Мужики падали, но никто из них и не думал бежать. Эх, подумал я, как в этом липоване отличаются от наших «героев», удиравших тогда, сверкая пятками, кто до самого Парижа, кто до турецких пределов…
Наше появление оказалось неожиданностью для всех. Осоцкий, впрочем, быстро сориентировался, развернул коня и поскакал прочь от города, за ним увязались и его люди, но мы смогли нагнать его арьегард, а кто-то начал стрелять и по основной части беглецов. Сдалось девятнадцать человек, убито было одиннадцать, но двадцать три сумели уйти от погони.
По рассказам самих липован, люди Осоцкого прибыли вчера вечером и потребовали определить их на постой в Славе, поближе к монастырю, пообещав с рассветом двинуться на юг. Ночью же, когда все спали, раздался выстрел, после которого эти нелюди начали убивать и насиловать тех, кто предоставил им кров, а затем стали жечь дома и отлавливать обывателей, кто либо пытался защитить своих и соседей, либо просто не успел убежать. Местные ударили в набат, и все побежали к монастырю, где бабы с детьми расположились кто в храмах, кто рядом с ними. Мужчины же собрались вокруг храмов, решив умереть, но не отдать на поругание обитель и свои семьи. И если бы не мы, то неизвестно, сколько крови пролили бы эти выродки.
Я заставил пойманных поляков вырыть длинные ямы чуть в стороне от села, у небольшого фруктового сада. Затем, несмотря на мольбы, обращенные ко мне, их всех повесили, а трупы бросили в эти ямы и закопали. И, под весьма недружелюбные взгляды жителей, мы отбыли из села.
На следующее утро я распорядился вернуть все ружья липован сельчанам, хоть это и полностью противоречило имеющемуся у меня приказу. А еще через день, когда мы прибыли в Тульчу, меня уже ждал Джелялэддин, который в недвусмысленной форме дал мне понять, что мои действия в отношении людей Осоцкого преступны, и что нам предписано оставаться в Тульче – «пока, пане Мехмете, не решат, что с вами делать. И молите Аллаха, чтобы вам не прислали из Стамбула черный шелковый шнурок».
Историческая справка
Жизнь и смерть Михаила Чайковского
Михаил Станиславович Чайковский, он же – Михайло Чайковський, он же – Михал Чайковский, он же – Мехмед Садык-паша…
Личность этого человека была незаурядной и по-своему трагической. Офицер польской армии, он ухитрился послужить позднее в армиях Франции и Турции. Он был неплохим писателем, у которого Тарас Шевченко украл одну из сцен, поместив ее в свою поэму «Гайдамаки», талантливым французским журналистом, сотрудничавшим с солидными парижскими газетами и журналами. Чайковский за свою жизнь был комендантом будущей столицы Румынии Бухареста (или, как тогда писали, Букарешты), турецким генералом, резидентом разведки, работавшей против России, и русским помещиком. Он поучаствовал в трех войнах, был трижды женат и трижды менял веру.
Михаил Чайковский родился в городишке Гальчинец Киевской губернии. Произошло это в 1804 году. Семья его родителей была униатской, по материнской линии он был потомком гетмана Левобережной Украины Ивана Брюховецкого, по отцовской – Житомирского подкомория (судьи). Дед Михаила Чайковского – бывший запорожский казак – после смерти отца мальчика занялся его воспитанием. Дед был ярым украинофилом и, соответственно, не менее рьяным русофобом. Он даже чуть было не повторил подвиг Тараса Бульбы – лично стрелял в своего сына, который пошел на службу в русскую армию. К счастью, старый казак промахнулся.
В возрасте восьми лет Михаила отдали в лицей англичанина Вольсея, находившийся в Бердичеве. Далее Чайковский продолжил учебу в Волынском лицее, где тамошние ксендзы повысили в нем градус русофобии. В 15 лет Михаил окончил лицей со степенью бакалавра математических и словесных наук и поехал в Варшаву, чтобы поступить в Варшавский университет. Но учеба не задалась, и он вернулся в имение деда в Гальчинец.
В 1828 году молодой шляхтич женился на дочери полковника Карла Ружицкого и записался офицером в польский полк, которым командовал его тесть. В 1830 году в Польше начался мятеж. Вместе с прочими частями Польской армии на сторону мятежников перешел и полк Ружицкого, в котором служил Чайковский. Однако мятеж был подавлен войсками под командованием генерала Паскевича, а Чайковский, насмотревшийся на «подвиги повстанцев», позднее написал в своих мемуарах: «Поляки ушли за границу, имея 130 000 отличного и хорошо вооруженного войска… У них не было единодушия, не было определенной цели, не было короля, а Речь Посполитая кутила и прокутила вдовий грош, свою добрую славу и свое святое дело». Сам Чайковский бежал во Францию, успев дать своим крестьянам дарственную на землю.
В Париже он какое-то время служил во французской армии, а потом, выйдя в отставку, стал работать в известных французских журналах «Reformateur», «Presse», «Revue du Nord», «Journal des Debats», печатая острые политические памфлеты. По совету знаменитого польского поэта Адама Мицкевича, который тоже в качестве эмигранта проживал в Париже, Чайковский начал писать исторические произведения: «Казацкие повести», «Вернигора», «Кирджали» а также был избран в члены исторического общества («Institut historique»).
