– Я шью тебе новые. Принесу в следующий раз. – Она протянула мне через решетку лепешку. – Вот, возьми. Я испекла ее из остатков муки.
– Видишь монаха, что сидит за моей спиной? – спросил я.
Ее глаза скользнули по большеротой физиономии брата Вальтеофа.
– Когда ты уйдешь, – сказал я по-скандинавски, – он отнимет у меня хлеб. Не стоит тратить на него последнюю муку.
– Неужели так произошло со всем, что я тебе приносила?
Ее взгляд гневно вспыхнул, но я успокоил ее. Только брат Вальтеоф конфисковывал передачи. Другие монахи, дежурившие на свиданиях, позволяли мне оставить то, что она приносила.
– Неужели он настолько злобный? – спросила она.
– Скорее несчастный. В монастыре никто не любит Вальтеофа, из-за этого он зол.
– Может, мне стоит попросить Одина наслать на него проклятие?
– Было бы здорово, – улыбнулся я. – Это будет твой последний поступок язычницы, прежде чем ты уйдешь в монастырь.
Брат Вальтеоф заерзал и объявил, что время свидания завершилось. Мать пообещала прийти опять, но с тех пор минуло почти два месяца, и за это время тощий монах стал вести себя со мной более жестко, словно затаил на меня злобу за какой-то проступок. А теперь еще и смерть Оффы. Пришло время бежать, Ярвис прав. По многим причинам.
Неожиданно в дверях подвала возник аббат Этельберт. На нем яркая казула – вплетенные в ткань золотые нити сверкают в лучах заходящего солнца.
– Почтенный аббат, – восклицает брат Ярвис, – я прошу вас позволить мне не участвовать в вечерней службе.
Аббат Этельберт осеняет себя крестным знаменем, после чего приближается к столу с телом. Он молча смотрит на мертвого писца.
Всякий раз, когда я вижу аббата Этельберта, он кажется мне похожим на рыбину. Не только из-за изысканного облачения, блеск которого слепит глаза, подобно бликам на влажной чешуе, но во многом из-за отсутствующего выражения на лице, лишенном подбородка, из-за пустых, далеко посаженых глаз и обращенного уголками вниз рта, пребывающего в вечном движении, словно он собирается что-то сказать, но звук так и не достигает мягких безвольных губ. Аббата редко можно встретить вне службы и никогда без сопровождения брата Оффы. Теперь же, когда безжизненное тело писца лежит перед ним, аббат Этельберт пребывает в глубоком замешательстве и, кажется, готов вот-вот расплакаться.
– Могу ли я чем-либо помочь вашему преподобию? – изрекает Ярвис, коснувшись руки главы монастыря.
Вздрогнув, рыбина возвращается к жизни. Безучастный взгляд фокусируется на низеньком сгорбленном брате.
– Я ищу Оффу, – говорит Этельберт.
– Ваше преподобие аббат уже нашел его. – Ярвис машет рукой в направлении тела.
– Да. Ну да. – Аббат переминается с ноги на ногу.
– К несчастью, блаженный брат Оффа более не в состоянии помогать вам, – продолжает Ярвис. – Однако, быть может, я смог бы оказать помощь вашему преподобию?
Этельберт благодарно улыбается.
– Я хотел только спросить, – шепчет он, – что теперь будет.
– С Оффой? Или с монастырем?
– Ну, скорее я имел в виду, – аббат взмахивает изможденными руками, – что будет со всеми. Здесь никого нет. Куда все подевались?
Обращенные вниз губы шевелятся, словно хватают воздух.
– Возможно, все на вечерней мессе, – высказывает предположение Ярвис.
Этельберт кивает, соглашаясь.
– Ну да, конечно, – говорит он и оборачивается. – И… ох… – неуверенно продолжает он.
Ярвис указывает ему через низкий дверной свод в направлении церкви. Аббат снова кивает, с облегчением улыбается, преодолевает десять ступеней наверх и резвой трусцой устремляется к холму. Я смотрю ему в спину, пока он не скрывается за большими деревянными воротами.
– Аббат еще более рассеян, чем всегда, – замечаю я.
Взгляд брата Ярвиса тоже направлен на церковь, но мысли его далеко.
– Подумай только, если бы мы умели строить из камня! – говорит он. – Эти римляне, населявшие здешние земли до нас, были удивительными людьми!
Когда Ярвис расстроен, чтобы полностью не оказаться во власти эмоций, он отвлекается на любимые темы, в числе которых – легендарные народы и их великолепные утраченные королевства.
– Римляне, – продолжает он, – возвели мощную каменную стену, которая тянулась далеко на север и простиралась от одного побережья до другого через всю Нортумбрию. Я уже рассказывал тебе об этом?
– Всего лишь сотню раз, – улыбаюсь я.
– Да-да, – вздыхает он, возвращаясь мыслями в настоящее, – смеешься над стариком и его чувствительностью.
Я прекрасно понимаю обеспокоенность Ярвиса. Она связана не с будущим монастыря и не со славным прошлым римлян. Он волнуется в связи с тем, что я собираюсь предпринять ближайшей ночью. Я благодарен ему за эти переживания. Мало найдется на свете таких людей.
Хор голосов поднимается к светлому вечернему небу. Сквозь подвальную дверь звуки проникают и к нам и заполняют все пространство, возносясь до потолка хранилища. Снаружи соломенную крышу церковного помещения еще освещает бледное солнце.
– Ну что ж, – прерывает Ярвис собственные мысли, – сейчас самый подходящий момент.
Мы вместе спускаемся с холма к воротам. Мы оба молчим, Ярвис поднимает засов и толкает одну из створок – открывается вид на окружающий монастырь пейзаж.
– Надень шерстяную тужурку, – советует он. – Ночь будет холодная. Я чувствую это по своим ногам.
– Переживу как-нибудь одну морозную ночь, – отвечаю я. – Я вернусь прежде, чем мое исчезновение обнаружат.
Мой уход должен был совпасть по времени со службой в честь святого Микеля – это один из главных церковных осенних праздников, когда всенощная плавно перетекает в застолье и празднование святого дня.
Со всех окрестностей съехались телеги со свежезарубленными гусями, брат Мертон испек черничный пирог и особые хлеба «струаны» из овса, ржи и ячменной муки. В трапезной уже стояли большие корзины с орехами, а в пивных бочках были пробиты отверстия. Никому из обитателей монастыря и в голову не приходило отказаться от этого крупного праздника, последнего перед Рождеством Христовым.
– Ты спокойно можешь отсутствовать дольше суток, – говорит Ярвис хриплым голосом. – Возможно, будет лучше, если ты не вернешься.
– Почему? – удивляюсь я.
С морщинистого лица на меня устремляется печальный добродушный взгляд.
