– Я всегда стараюсь быть честным… с тобой.
– Хотя это не всегда легко, – продолжает Стеф. – И я это ценю. Это помогает мне понять, кто ты.
– Спасибо. – Я киваю в темноте. – Видишь ли, это в обе стороны работает. Ты тоже можешь говорить со мной. Я выслушаю, если тебе захочется поделиться чем-то важным.
– Например?
– Чем угодно.
– Чего ты от меня добиваешься, Джейми? – тихонько спрашивает она, водя пальцами вверх-вниз по моей груди.
Я медлю с ответом. Я знаю Стеф вот уже пять лет, и она никогда не говорила мне об этом – во всяком случае, напрямую. Отпущенное нам время так коротко, так драгоценно, что мы тщательно выбираем темы. Мы стараемся, чтобы они были оптимистичными, пытаемся не задумываться над тем, как дурно то, что мы делаем. В конечном итоге мы же делаем это потому, что не можем иначе.
Но я знаю, что в ее жизни есть нечто важное, что затронуло самую ее суть. Она упоминает это вскользь время от времени: иногда будто сознательно вставляет в разговор, иногда роняет, не замечая. У нее загораются глаза, когда она упоминает ее. Они сверкают и собираются морщинками всякий раз, когда она говорит о своей маме. Лицо Стеф расплывается в улыбке. В безудержной улыбке.
– Не хочешь рассказать мне про маму? – шепчу я. Вопрос просто срывается у меня с языка.
Я чувствую, как ее тело напрягается. Ее пальцы прекращают ласкать меня, она кладет ладонь мне на грудь. Подняв ее ладонь к губам, я целую костяшки пальцев и возвращаю ее на прежнее место.
– Что?
– Мне хочется чуть лучше тебя понять, и это единственная часть тебя, о которой я ничего не знаю, – объясняю я. Я никогда не забуду, какую боль видел в ее лице в тот день в Национальной портретной галерее в прошлом году в Лондоне, когда она смотрела на победивший в конкурсе портрет.
– Это – худшее, что со мной случалось, Джейми, – говорит она, зарываясь лицом мне в плечо.
– Понимаю. Поэтому и хочу знать больше.
– Но… тебе многое может не понравиться, – говорит она неохотно. – Много нехорошего обо мне…
– Невозможно. Нет ничего, что ты могла бы мне про себя рассказать и что изменило бы мое о тебе мнение, – отвечаю я. И это правда. – Я знаю, рассказывать бывает страшно, – продолжаю я, глядя в темноту за окном, гладя ее волосы правой рукой. – Но я хочу знать о тебе все.
Я чувствую, как Стеф делает глубокий вдох.
– Ладно, – говорит она. – Давай расскажу тебе о чудесной женщине, которую звали Элейн Карпентер…
* * *
Мы проговорили много часов. Точнее, Стефани говорила, я слушал. Нам нужно было это сделать. Поначалу ей было нелегко, слова давались с трудом. Я все время ее обнимал. Я радовался, что темно и что Стеф лежит головой у меня на плече, потому что и сам старался изо всех сил сдержаться. Я никогда не слышал, чтобы кто-то так честно и трагично говорил об утрате близкого человека. Это было так мучительно и реально. В какой-то момент она заплакала, и я крепко ее обнял.
– Не отпускай пока, – попросила она, и я так и сделал.
Теперь все кажется логичнее: почему она вышла замуж за Мэтта, почему ей нужно все это, нужен я, как она стала такой, какая есть. Этой девушке просто нужно, чтобы ее любили.
Стеф заснула у меня на руках, а я лежал без сна, думая обо всем, что она рассказала. Мне бы хотелось сделать больше, чтобы ей помочь, хотелось бы быть с ней рядом. От этого я расстроился немного сильнее прежнего. Можно подумать, легко отстраниться, если видишься только раз в год, но нет, отстраниться гораздо сложнее. Или становится сложнее с течением лет.
К тому времени, когда наступило утро и взошло солнце, я несколько раз проваливался в дрему и просыпался. Плюс сна с открытым окном в том, что естественный свет падает прямо на кровать. Стефани прекрасна – особенно когда лежит в кровати и спит. Всегда радость – видеть ее спящей.
Я бужу ее нежными мелкими поцелуями в ее шею, которые ей так нравятся. В этот момент мы обычно соскальзываем в медленный утренний секс, но не сегодня. В этот уик-энд мы вообще сексом не занимались, и меня нисколько это не трогает.
Завтрак в постели, за которым следует опять болтовня, – идеальное времяпрепровождение в воскресное утро. Я вижу, что она чувствует себя уязвимой после всего, что наговорила прошлой ночью. Стеф то и дело извиняется, спрашивает, не изменилось ли мое мнение о ней. Как, скажите на милость, оно могло бы поменяться? А если и изменилось, то только к лучшему.
Мы не можем задерживаться так долго, как в прошлые годы. Стефани нужно вернуться к Эви и сделать что-то по работе.
– Поверить не могу, что твой папа тащит тебя на работу, когда ты в декрете!
– Да это, собственно, и не работа. Это для благотворительного мероприятия, которое мы устраиваем каждый год. В память о маме… – Она улыбается.
– А, ладно. Звучит неплохо. А что за мероприятие?
– Ну, как ты помнишь по моим вчерашним излияниям, мама была художницей… местного масштаба… и после ее смерти мы учредили премию ее имени. Каждый год мы устраиваем конкурс для местных художников, – говорит она, поднимая ее брови.
– Вот как?
– Ага, и кстати, ты теперь попадаешь в эту категорию. То есть ты же теперь местный…
– Пожалуй, да. Но думаю, это было бы неправильно.
– Не знаю. Но ты же хорош. У тебя же явно хватит таланта. Но я понимаю, – улыбается она.
Расставание, как всегда, мучительно. Я буду скучать по ней больше обычного. Возможно ли, что сегодня я люблю ее больше, чем вчера? А ведь кажется, что именно так.
Мы прощаемся быстро, потому что я знаю, что она заплачет – Стеф всегда плачет. Никаких рыданий, но я всегда вижу, как на глаза у нее наворачиваются слезы. Сверкающая пленка в огромных зеленых глазах, когда она отчаянно моргает, чтобы сдержать слезы. У меня всякий раз сердце разрывается.
Поэтому, чтобы минимизировать боль, мы прощаемся быстро, словно пластырь срываем. Секундная смерть, и надеешься, что боль стихнет. Вот только боль затягивается на недели. Я только о ней и могу думать.
Поцелуй, объятие, Стефани садится в машину и трогается.
Она уехала.
Я механически протягиваю остаток дня, надеясь, чтобы он поскорей закончился. Мы с Себи идем в парк, а Хелен – встречаться с подругой. Стоит классический ветреный осенний день, и мы кутаемся в свитера и теплые пальто. Хорошо глотнуть свежего воздуха. Когда мы возвращаемся домой, Хелен заводит разговор о том, где хочет провести Рождество, и я огрызаюсь и в результате чувствую себя виноватым. В качестве компенсации за то, что я изменяющий жене подлец, я готовлю ужин. Впрочем, толку с этого никакого.
К счастью, Хелен рано ложится спать, а Себ нагулялся в парке, поэтому к 23.00 я в полном одиночестве сижу внизу. Боже, что творится у меня в голове? Сколько еще я протяну? Я не могу так продолжать.
