Вот и говори про фразы, которые кладут конец разговору. Общая беседа неловко вернулась к ежемесячным уровням продаж и требованиям клиентов… «…и тут сука-редактор, знаете, какую глупость сморозил: «Мне нравится цвет, но могло быть иначе». А я: «Что, правда? Серьезно?!»
До конца ужина Хелен обращалась со мной с ледяной холодностью. К тому времени, когда мы добрались домой, я знал, что не миновать скандала, едва мы заплатим девочке, которая сидела с ребенком, и отошлем ее домой.
– Так надо было это говорить? – рявкает она, швыряя сумочку на кухонный стол.
– Что именно? – переспрашиваю я, прекрасно зная, о чем она.
– Да всю эту брехню про то, как «смело» завести роман. Ты с ума, мать твою, сошел?
– Я говорил совсем не это, Хелен, и ты знаешь. Перестань извращать…
– Тебе так надо было умничать перед моими друзьями с работы?
Меня разбирает смех, я провожу рукой по волосам.
– Так вот что тебя на самом деле взбесило! Я поставил тебя в неловкое положение!
– Прости, Джейми, но ты когда начинаешь защищать придурков, которые изменяют женам, то сам явно говоришь как придурок, – заявляет она, упирая руки в бока.
Мне не по себе, когда она такое говорит, ведь Хелен говорит обо мне.
– Я его не защищал, Хелен. Я просто сказал, что, когда речь идет об эмоциях и браке, нельзя видеть все в черно-белом свете, вот и всё. И на мой взгляд, не стоит оголтело судить других, как явно делают твои друзья…
– Не знаю, что на тебя нашло, – вздыхает она. – С тех самых пор, как мы переехали, я словно с другим человеком живу. Ничем не интересуешься, мы уже не так близки, даже больше сексом не занимаемся…
Слушать такое от жены мучительно. Не потому, что ее слова лишены правды (не лишены), но потому, что выглядит так, словно кто-то вытащил самые личные, самые интимные подробности и изъяны твоей жизни и тебе на них указывает. Гораздо легче их игнорировать и притворяться, что все хорошо. Но мы оба знаем, что это не так. И факт в том, что я не могу утверждать, что это целиком и полностью связано со Стефани.
Хелен и я слишком давно вместе, с тех пор, как нам было по восемнадцать. Тогда мы были совсем другими людьми. По сути, детьми. Как ты можешь решать, с кем провести остаток жизни, когда ты сам подросток? Ты взрослеешь, во многом меняешься. Мы не те люди, кем были двадцать лет назад. Так каков ответ? Что делать? Перетерпеть и постараться все наладить, потому что оттрубил уже столько лет? Или все бросить и начать жизнь заново? Это – огромная, огромная область серого, о которой нельзя говорить, потому что после такого разговора один из вас неминуемо окажется заправским негодяем.
– У нас выдалось несколько тяжелых лет, – говорю я, со вздохом облокачиваясь о кухонный островок. Яркие лампочки светят в меня как прожекторы. – Ты осваивалась на новой работе, у нас родился Себи, я был занят учениками. Такова жизнь.
– Ну, это вызывает беспокойство, Джейми. Когда ты такой отстраненный, и у нас нет секса… А потом ты вдруг начинаешь защищать парней, у которых интрижки на стороне… – Она осекается.
Тут до меня доходит, к чему Хелен клонит. Пожалуйста, не задавай этот вопрос!
– Я спрошу один только раз, Джейми. И я поверю всему, что ты мне скажешь, – нервно продолжает Хелен.
Она, очевидно, уже какое-то время хочет задать этот вопрос. Я вдруг чувствую себя как на скамье подсудимых, сердце у меня начинает колотиться. Я сознаю, как держусь и двигаюсь, и мне вдруг приходит на ум, что женщины прекрасно умеют считывать такие вещи. Она поймет, если я буду стоять каким-то определенным образом?
Миллион мыслей проносится у меня в голове еще до того, как она задает вопрос, которого я страшился годами.
Я не хочу лгать ей, но правда слишком ужасна, чтобы ее признать.
– У тебя есть любовница, Джейми?
Спрашивая, Хелен держится уверенно, смотрит прямо на меня. Ищет в моем лице любых признаков лжи. Я слишком часто моргаю? Я смотрю в пол? Я должен смотреть прямо на нее? Надо ли помолчать, прежде чем ответить? Будет ли от паузы хуже? Я чувствую на себе груз ее взгляда, отчаянного, требующего ответа. Я стою, скрестив на груди руки, смотрю прямо на нее.
– Нет, – отвечаю я без заминки. – У меня нет любовницы.
Это – чистая правда. Но я также чувствую, что это огромная ложь. Ведь у меня был роман, и притом он продолжался годами, с женщиной, в которую я влюбился. Я лгал Хелен годами, лгал всякий раз, когда отправлялся к Стефани. Я говорил, что переночую у приятеля или что еду на какой-то подготовительный курс. Черт, я даже себе лгал о том, каковы мои отношения со Стефани, обманывал себя, что могу с этим жить. Сумею сдерживать. Но факт в том, что такое невозможно. Это была именно любовь, что подразумевает чувства, а предположительно это хуже чисто физической измены.
Даже если я больше не вижусь со Стефани, этот вопрос, будучи заданным, проникает в самую суть измены, того, как за прошлые десять лет я разрушал наш брак. Намного легче лгать, когда тебя не спрашивает об измене напрямую человек, которому ты изменил. Засорять повседневную жизнь мелкой ложью во спасение словно бы не так гадко, как одна большая черная ложь в лицо любимому человеку, пусть даже в конечном итоге сводится к одному и тому же. И меньшего я не заслуживаю. Боль, которую испытает Хелен, узнай она о мере моего предательства… Мне невыносима сама мысль об этом.
Мы смотрим друг на друга в упор, казалось бы, несколько минут, но на самом деле проходят секунды. Не знаю, выгляжу ли я от этого более или менее виновным. В конце концов она отворачивается, смотрит себе под ноги, перебрасывает длинные волосы через левое плечо.
– Я иду спать, – говорит она. – Себ рано встанет.
Хелен выходит из кухни, едва меня не отталкивая. Я слышу, как она поднимается по лестнице в спальню, которая прямо над кухней.
Подойдя к кухонному шкафу, в котором хранится весь наш запас спиртного, я наливаю себе бокал виски. Сбрасывая обувь, я уношу бокал с собой в гостиную, включаю лампы. По комнате все еще разбросаны подаренные Себи на Рождество игрушки. Незаконченные конструкции «Лего», машинки с дистанционным управлением и несколько гаджетов «спят» там, где их бросили перед сном, ждут, когда их включат завтра поутру.
Встав, я бреду в кабинет за блокнотом для рисования и карандашами. Вернувшись в гостиную, падаю на диван и начинаю бесцельно водить карандашом по бумаге, а из iPod через наушники орет на полную громкость «Останови меня, если уже это слышал» Смитз.
Пока карандаш скользит по гладкой белой бумаге, мне вдруг вспоминаются дни, когда я только-только познакомился с моей женой. Какими же тогда мы были иными! Помнится, тогда я впервые в жизни испытал чувство полной свободы. Учеба в школе меня словно бы сковывала, моим призванием было искусство. Я всегда пытался раздвинуть границы школьных норм. Как-то, когда мне было пятнадцать, меня отстранили от занятий, потому что я сбрил часть волос под панковский гребень. Мне никогда не позволяли полностью выразить себя, но все изменилось, когда начался базовый курс в художественной школе. Я почувствовал себя свободным. Внезапно можно носить что тебе заблагорассудится, говорить что в голову взбредет. Ты начинаешь становиться тем, кто ты есть. Ты на одной ноге с преподавателем, который требует, чтобы его назвали не «мистер Тутинг», а «Кевином». Ты еще черновик того, кем собираешься стать, и это потрясающе.
