Но вот факт, ужасный факт без комментариев. Прошло четыре месяца после описанной сцены, четыре месяца после письма, написанного мадам Гара, когда, казалось, между супругами Лафарг воцарился лад, у меня в квартире ранним утром – я еще не вставал с постели – появился мой родственник вместе с другом семьи, которой я приходился почти что родственником и, уж безусловно, близким другом
[110]
. Они назвали свои имена, постучавшись в закрытую дверь спальни.
«Ну и ну, – подумал я, – что им понадобилось так рано? Не иначе хотят пригласить меня на охоту». (Оба они были заядлыми охотниками.)
– Нет, – ответил мне слуга, которого я выслал к ним с вопросом, – они пришли по делу, очень важному и очень срочному.
– Тогда раздвинь шторы и впусти их.
В спальню заглянул день, и мои друзья вошли.
– В каких ты отношениях с его высочеством герцогом Орлеанским? – спросил меня мой более молодой друг.
– Полагаю, в хороших, – ответил я.
– Тебе нужно испрашивать аудиенции для того, чтобы с ним повидаться?
– Нет. Мне достаточно приехать к нему и попросить доложить о себе.
– Тогда вставай и, не теряя ни секунды, поезжай к нему.
– По какому делу?
– Мария Каппель отравила своего мужа.
Я чуть не свалился с кровати.
– Мария Каппель?!
– Отравила своего мужа.
– И что может сделать герцог Орлеанский?
– Он может попросить короля помиловать ее в случае, если ее осудят.
– А если король не помилует?
– Она еще не под арестом, и мы сделаем все возможное, чтобы увезти ее из Франции.
– Да, промедление смерти подобно, – согласился я и позвал камердинера, который помог мне одеться.
Жил я на улице Риволи
[111]
, и мне нужно было только пересечь улицу. Было только восемь часов утра, но меня герцог принимал в любое время суток. Я попросил доложить о себе. Герцог немедленно вышел ко мне, не сомневаясь, что я намерен сообщить ему нечто очень важное. Я изложил ему существо моей просьбы. Лицо его омрачилось.
– Она еще не арестована? – спросил он.
– Нет еще, ваше высочество.
– Я поеду к королю, подождите меня.
Через пять минут он спустился, сказав твердо:
– Если есть еще время, пусть спасается. Как только ее арестуют, правосудие будет следовать своим путем .
Я поклонился герцогу и поспешил из Тюильри обратно к себе домой.
Мои друзья тут же сели в почтовую карету и отправились в Легландье.
Но приехали они слишком поздно: Мария Каппель находилась под арестом!
16
Мы не останавливаемся на подробностях процесса мадам Лафарг, газеты воспроизвели его во всех деталях. Двадцать шесть лет тому назад этот процесс впечатлил Европу, сегодня к нему вернулись, он вновь заинтересовал Францию.
Суд длился почти месяц, и мадам Лафарг то поднималась вверх по ступеням надежды, то низвергалась вниз в бездны отчаяния. Целый месяц, день за днем, глаза присяжных, судей, журналистов и самые любопытные – глаза публики – пристально следили за выразительным лицом обвиняемой, ловя на нем чувства, которые надрывали ей сердце и от которых оно готово было разбиться. На некоторых судебных заседаниях, словно при пытках, присутствовал врач, чтобы сказать «достаточно», когда подсудимую окончательно покидали силы. После заключения врачей города Тюля общественность поверила в спасение мадам Лафарг, после заключения господина Орфила поняла, что та погибла, после заключения г-на Распая осталась в недоумении
[112]
.
На протяжении всего времени, пока длился суд, Мария Каппель жила под наблюдением двух врачей. Она ничего не могла есть, кроме бульона, приправленного травами, не могла спать – ее ночи проходили в лихорадочном бдении. Она выходила из нервного кризиса, и тут же с новой силой у нее начинался другой. Успокаивали ее кровопускания и частые ванны, успокаивали и ослабляли. У нее не хватало сил даже на работу с адвокатами.
Мадам Лафарг предоставили комнату дочери тюремщика. У этой бедной девушки, звали ее Марьетт, был ребенок, и вот уже десять лет она не покладая рук работала, обеспечивая его нужды.
«Пока слушалось мое дело, я занимала комнату добрейшей девушки, – пишет Мария Каппель. – На ее кровать я упала, потеряв сознание, после вынесения мне обвинительного приговора; однажды она осторожно отодвинула занавески своего маленького алькова, чтобы показать мне своего сына. Что могло быть трогательнее взаимной привязанности этих двух пугливых, жалких существ – бедняжка дрожал, чувствуя, как дрожит его юная мать, прятался под ее накидкой, обвивая ручонками шею. Он называл ее сестрица . Марьетт, взволнованная, смущенная, то успокаивала малыша улыбкой, то плакала, глядя на меня; горестное сострадание затмевало сияющую в ней радость материнской любви, а я, видя ее темную головку, склонившуюся к светлой, думала: вот две птички, пригревшиеся в одном гнезде, два цветочка, расцветшие на одном стебле, пригретом солнцем в разное время»
[113]
.
Приговор, который обвиняемая услышала на этой кровати, был ужасен. Мы позволим себе процитировать газеты того времени, напечатавшие отчет об этом жестоком судебном заседании, когда был вынесен приговор:
«Сообщение прибыло в Париж эстафетой в половине третьего дня 22 сентября 1840 года.
Решение присяжных заседателей
(Заседание суда от 19 сентября 1840.)
В восемь часов без четверти присяжные удалились в зал для совещаний. Они появились, пробыв там ровно час. Председатель суда присяжных был переизбран. Глубокая тишина воцарилась в зале суда. Вот что гласило их решение:
Да, большинством голосов обвиняемая признана виновной. (Движение в зале, возгласы среди дам.)
