Я люблю болтливую мудрость старинных поговорок. Помоги себе сам, и Небо тебе поможет – говорит одна из них, на мой взгляд, вполне справедливо, не так ли?»
[134]
.
Признаюсь, что подобные занятия мне куда больше по душе, чем приручение пауков
[135]
.
19
В декабре 1846 года я путешествовал по Африке со своим сыном и друзьями Огюстом Маке, Луи Буланже, Жиро и Дебаролем
[136]
. Пять-шесть часов назад мы покинули орлиное гнездо, известное под именем Константин, и были вынуждены сделать остановку с ночевкой в лагере Сменду.
Как выяснилось, в лагере Сменду есть стены, но нет и в помине домов. Там сразу же подумали о защите, но не успели задуматься о крове. Впрочем, нет, я не прав. Там есть большой деревянный барак, который претендует на название харчевни, и маленький каменный домик, напоминающий знаменитый Нантский особняк, что так долго одиноко возвышался на площади Карусель. В домике живет казначей гарнизона, расположенного в Сменду.
Удивительно, до чего же холодно в Африке! Можно подумать, что солнце, король Сахары, на время оставило свой престол и попросило поцарствовать Сатурн или Меркурий. Вдобавок лил сильный дождь, но холод был гораздо сильнее, и мы добрались до места нашего ночлега насквозь промокшие и заледеневшие.
Вошли в харчевню, сгрудились вокруг очага и попросили принести ужин.
Дул жестокий бриз, проникал сквозь щели в стенах. Мы опасались, что сквозняк задует любые свечи и ужинать нам придется в темноте. Цивилизация в Сменду 1846 года не достигла еще уровня ламп и стеклянных колпаков.
Я обратился к друзьям в поисках двух добровольцев, которые отправились бы на поиски для нас комнаты, а сам был готов остаться и наблюдать за приготовлением ужина. Ели мы тут лучше, чем в Испании, однако нельзя сказать, что так уж вкусно и обильно. Вызвались Жиро и Дебароль. Они взяли с собой фонарь: странствовать по здешним уличкам со свечой – такое никому и в голову прийти не могло.
Через десять минут отважные исследователи вернулись и порадовали новостью: они нашли лачугу, правда, сквозь ее щели вовсю свистел ветер. Единственное преимущество перед ночью, проведенной под открытым небом, состояло в том, что мы вовсю могли пользоваться сквозняками.
Мы меланхолично слушали рассказы Жиро и Дебароля – я повторяю: Жиро и Дебароля, потому что надеялись, выслушивая одного за другим, узнать какую-нибудь ободряющую подробность, которая ускользнула от предыдущего рассказчика, но нет – мы напрасно выслушивали их по очереди, как Мелибея и Дамета
[137]
, они пели совершенно одинаково, песни их были однообразны и невыразительны.
Вдруг наш хозяин, обменявшись несколькими словами с появившимся на пороге солдатом, подошел ко мне и осведомился, не зовут ли меня Александр Дюма? Получив утвердительный ответ, он передал мне восхищение г-на казначея и приглашение занять комнаты на первом этаже каменного домика, на который мы поглядывали с завистью, сравнивая его с деревянным бараком.
Предложение сделано, и я не ответил на него отказом. Единственное, что я спросил, найдется ли там шесть постелей? А если нет, то достаточно ли вместителен этот первый этаж, чтобы мы все могли там расположиться.
В комнате на первом этаже было двенадцать метров и только одна кровать.
Я передал любезному офицеру свою искреннюю благодарность и объяснил хозяину, что никак не могу принять предложение.
Во мне говорила преданность друзьям, но у моих друзей преданности было не меньше. Мои спутники в один голос воскликнули, что им ничуть не станет лучше от того, что будет плохо и мне, и хором настаивали, чтобы я принял приглашение.
Логика их рассуждений искушала меня с одной стороны, демон комфорта подталкивал с другой, и я готов был уже согласиться, как вдруг мне пришло в голову еще одно смутившее меня соображение: я лишал офицера его кровати. Но у нашего хозяина оказалось целое меню доводов и куда более разнообразных, чем меню его блюд. Во-первых, он сообщил мне, что офицеру уже расставили походную кровать на втором этаже, а во-вторых, я не только не лишу его чего бы то ни было, а, наоборот, доставлю величайшее удовольствие, став его гостем.
Продолжать противиться столь сердечным уговорам было бы просто смешно, и я согласился. Но поставил условие, что буду иметь честь поблагодарить офицера за гостеприимство лично. Однако присланный за мной солдат сообщил, г-н казначей вернулся очень усталый и уже лег спать на своей походной кровати, поручив, чтобы мне передали его приглашение. Стало быть, поблагодарить я его мог, только разбудив, что превратило бы мою любезность в бестактность. Больше я ни на чем не настаивал и после ужина отправился с провожатым на отведенный мне первый этаж.
Дождь лил как из ведра. Пронзительный ветер трепал жалкие ветки деревьев и солдатские палатки, задувал в щели барака и дома казначея.
Признаюсь, я был приятно удивлен, увидев комнату, где мне предстояло ночевать. В ней был не только паркетный сосновый пол, но и еще стены были оклеены обоями, что указывало на изысканность вкуса моего благодетеля. Как ни проста была эта комнатка, от ее безупречной аккуратности веяло благородным аристократизмом. Простыни отличались тонкостью и сверкали, как снег. В открытых ящиках комода я увидел элегантный домашний халат, белоснежные и цветные рубашки. Было совершенно очевидно: мой хозяин предположил, что мне захочется переменить белье, и хотел избавить меня от необходимости открывать мои чемоданы. Его любезное гостеприимство было поистине рыцарским.
В камине горел яркий огонь, на каминной полке лежала книга. Я взял ее и открыл.
Это было «Подражание Христу»
[138]
.
На первой странице я прочитал следующие слова: «Подарена моим добрым другом маркизой де…» Имя было только что старательно замазано, думаю, и десяти минут не прошло, и прочитать его стало невозможно.
Странное дело! Я поднял голову и огляделся, сомневаясь, что нахожусь в Африке, неподалеку от Константина, в лагере Сменду.
