— Вы думаете, что Илья… — Я не успела договорить, Наташа снова засмеялась:
— Ой, что вы, конечно нет! Я уверена, что Илюша повел бы себя точно так же, я ведь говорила, что он был очень порядочным, благородным человеком, и он любил меня, по-настоящему. Просто… я не знаю, как объяснить это, я просто чувствую, что была права тогда. Впрочем, что сейчас говорить, Илюша погиб, давно… непонятно, кому и зачем понадобилось его убивать?
— Он вам ничего не рассказывал? Может, у него на работе проблемы были? Или, может, какие-то армейские дела?
— Нет, что вы! Илюша не той породы был человек, чтобы с женщинами о своих неприятностях говорить. Да и не до этого нам было, мы другие проблемы решали, личные.
— Но хоть как он выглядел в последние дни? Был озабочен? Взволнован? Расстроен?
— И озабочен, и взволнован, и расстроен тоже. Он настаивал, чтобы я развелась с мужем, но я все тянула. А потом, в тот самый день…
— Что? — не поверила я. — Вы виделись с Алябьевым в тот день, когда его убили?
— Да. И это самое горькое. Я пришла к Илюше вечером, после работы. Я долго думала и, наконец, решила… — Она быстро смахнула слезинку. — В общем, я сказала, что не буду разводиться с мужем.
— И как… как он это принял?
— Плохо. Для него это было ударом, он надеялся, очень надеялся, что я выберу его. Илюша сказал, что раз так, то мы должны расстаться, что ему нужна жена, а не приходящая любовница. А когда я согласилась и сказала, что лучше нам больше не видеться, он схватил меня за руку и начал уговаривать подумать еще. Я очень не люблю сцен, а получилась настоящая сцена, очень тяжелая. Илюша плакал, я тоже расплакалась. Но все равно сказала, что все кончено. Понимаете, эти наши отношения, наша любовь, это с самого начала было неправильно, нечестно по отношению к Алеше. Мне было стыдно обманывать мужа, и вообще, притворяться — не в моем характере. Да и не очень хорошо, наверное, это у меня получалось. Мне казалось, что Алеша стал догадываться, и все было очень неприятно. Нужно было принимать решение, и я это решение приняла. Правда, потом было тяжело, когда я узнала, что через несколько часов после этого разговора Илью убили. Очень тяжело. Получилось, что я поссорилась с дорогим мне человеком перед самой его смертью. И не помириться уже, не попросить прощения.
Дверь открылась, и в комнату вошел Алексей, в руках его был большой поднос. На подносе уместились две чашки, вазочка с печеньем, сахарница, литровый чайник с кипятком и крохотный заварочный чайничек. Наталья запнулась на мгновение, потом ласково улыбнулась:
— Спасибо, Алеша, дальше мы сами. Ты пока отдохни, а мы с Ритой посплетничаем еще. Рита, не сочтите за труд! Мне две ложечки сахара и не слишком крепкий.
Я послушно встала, приняла из рук Алексея поднос, подождала, пока он расчистит место на столике, поставила и занялась «чайной церемонией». Макаров посмотрел на меня, на жену, потом снова на меня. Мне показалось, что он хочет что-то сказать, но Алексей только кашлянул и вышел из комнаты. Дождавшись, когда дверь снова закроется, я спросила:
— А со здоровьем у Ильи как было? Не жаловался он вам?
— Илюша, вообще, очень не любил жаловаться, — покачала головой Наташа.
— «Стиснем зубы»? — вспомнила я.
— Да. — Она тихонько засмеялась. — Илюша так говорил. Хотя со здоровьем, наверное, проблемы были. Просто так из армии в тридцать лет не отпускают, как вы думаете? Кажется, у него даже была группа инвалидности, или ему только предлагали ее получить? Нет, не помню. Но, наверное, только предлагали — там ведь нужно бумаги оформлять, обследования разные проходить, а Илюша ни за что не стал бы этим заниматься. Он ненавидел само это слово — инвалид.
— Ненавидел? — удивилась я. Странная реакция для доброго, как утверждает Наташа, и благородного человека.
— К самим инвалидам Илюша относился нормально. — Она правильно поняла меня и постаралась объяснить. — И среди его друзей были ребята… они ведь все в горячих точках служили. Но мысль, что инвалидом могут посчитать его, приводила Илюшу в бешенство. Он привык быть сильным и, наверное, просто не мог жить по-другому.
Вот и еще одно очко в пользу версии о самоубийстве. Интересно, карточка Алябьева в поликлинике сохранилась? Десять лет, конечно, срок немалый, но есть же у них архивы… Три ранения здоровья человеку не прибавляют, и если Илья понял, что впереди маячит инвалидность, то вполне мог сорваться. А тут еще любимая женщина от него отказалась — в такой ситуации даже самый сильный человек за пистолетом потянется. Да я бы ни секунды не сомневалась, что смерть Ильи — это самоубийство, если бы этот проклятый пистолет лежал, где ему положено было, рядом с телом. Куда, ну куда он мог подеваться? Самое простое объяснение, которое предложил Гошка, — Иван вернулся домой, забрал пистолет, спрятал, а через десять лет использовал, убив Паршина, — мне не нравится, хотя и выглядит несокрушимо логичным. Но, во-первых, есть свидетели, подтверждающие, что Иван пришел домой, когда в квартире уже была милиция, и отсутствие около трупа пистолета было формально задокументировано. А во-вторых… ну не идиот же Иван, в самом деле! Зачем ему было превращать самоубийство в убийство, а себя в основного подозреваемого? Впрочем, подумать на эту тему я смогу потом, а сейчас надо продолжить разговор с Наташей. Она уже заметно устала, и, похоже, скоро мне придется с ней распрощаться.
— А что вам известно о смерти Ильи? О том, как все произошло?
— Практически ничего. — Наташа взяла из моих рук тонкую фарфоровую чашечку. — О нашем романе никто не знал, считалось, что мы просто в школе вместе учились, не больше. Поэтому до меня только отрывочные сведения доходили. Я ведь даже на похоронах не была, побоялась идти. Хотя, наверное, как бывшая одноклассница, наверное, могла… или не могла? Не знаю. Я тогда с работы отпросилась и на кладбище на автобусе заранее приехала. Илюшу хоронили, а я стояла в стороне, как посторонняя, как будто пришла могилу навестить, что неподалеку была. Не то что не попрощалась с ним по-людски, я даже посмотреть в ту сторону боялась, вдруг кто узнает. Стояла и разглядывала памятник какой-то совершенно незнакомой женщины. Я этот памятник до сих пор помню — из серой гранитной крошки и надпись: Графова Лидия Тимофеевна, тысяча девятьсот четвертый — тысяча девятьсот девяносто седьмой. А сверху фотография, такая, знаете, в овальчике, черно-белая. И так мне неприятно было — то ли я на эту Лидию Тимофеевну смотрю, то ли она на меня… нет, я мужу уже сказала: когда умру, на памятнике никаких фотографий! Не хочу!
Я рассеянно помешала ложечкой в своей чашке, отпила немного. Осторожность и осмотрительность, я помню — а как же! Но как-то не верится, что усталый, молчаливый Алексей мог подсыпать мне в чай отравы. Да и зачем ему это? Впрочем, я все равно не собираюсь допивать чай — так, сделаю пару глоточков за компанию. Осторожность и осмотрительность!
— Вы так и простояли в стороне?
— Да. Илюшу похоронили, и я поехала домой. Сейчас, наверное, еще в церковь сходила бы, свечку поставила, в поминание записала. Но тогда это для нас еще непривычно было, нас ведь атеистами воспитывали. В голову не пришло.
