Многое из того, что мы записываем там, делается с одной-единственной целью – ПСЗ, то есть прикрыть свою задницу. Мы записываем большую часть из того, что делаем, на бумаге – точнее, чаще всего на компьютере, – в том числе и доказательства того, что все делается в соответствии с установленными законом нормативными требованиями для больниц. Помимо всех принятых пациентами лекарств, необходимо отметить и результаты утреннего осмотра – что я узнала, когда слушала их легкие и сердце, какой была на вид их кожа, был ли у них стул – для каждого из пациентов. Обезболивающие, вроде дилаудида, что я дала Шейле, нужно отмечать на нескольких разных вкладках, а также не забыть уточнить, где именно пациент чувствовал боль, дать ей численную оценку по шкале от одного до десяти (основываясь на личном опросе пациента, при этом десять соответствует «самой ужасной боли на свете») и отметить, была ли боль ноющей, жгучей, острой, стреляющей или какой-то другой из пятнадцати предложенных вариантов. Главной нашей обязанностью является уход за нашими пациентами, однако из-за необходимости составления подробной отчетности непосредственно на них у нас остается все меньше и меньше времени.
Сейчас, однако, удачное время, чтобы записать то, что я пока не успела, так как разносят обед. Женщина с тележкой, на которой стоят подносы, ловит мой взгляд:
– Филдс же сейчас НЧР, так?
– Да. Спасибо. – НЧР: сокращенно «ничего через рот».
Я стараюсь записывать принятые пациентами лекарства сразу, чтобы ничего не забыть. Каждую смену я ставлю перед собой цель отчитаться об утреннем осмотре пациентов до того, как утро закончится. Так, я сделала все записи по мистеру Хэмптону и Дороти, однако, качая головой, осознаю, что так и не осмотрела Кандас, не говоря о том, чтобы отчитаться об этом. Она только что к нам поступила и в данный момент энергично убирается у себя в палате, так что, скорее всего, с ней все в полном порядке, однако я должна послушать ее сердце и легкие, задать пару формальных вопросов о ее самочувствии, а затем записать все это на компьютере.
Но прежде чем идти к Кандас, мне нужно доделать записи по поводу Шейлы, особенно если учесть, насколько сильно я ошиблась при утреннем осмотре. Я фиксирую сведения по поводу ее перфорации, отметив, как и когда я о ней узнала. После этого я перехожу на другую вкладку и открываю электронную таблицу, в которой мы ежедневно отмечаем наши клинические наблюдения. Кишечные шумы? Ничего такого я не слышала, но по поводу полной тишины тоже не задумалась. В свете того, какой оказалась ее проблема на самом деле, документирование всего произошедшего кажется бессмысленным. Ни я, ни другой медперсонал, ни медсестры и врачи из отделения неотложной помощи не уделили должного внимания тому, что происходило у нее в животе, однако мы все равно должны записать наши ошибочные наблюдения с помощью многочисленных всплывающих меню, чтобы отчетность была как можно более полной.
Я понимаю, зачем такие подробные записи нужны с юридической точки зрения, однако порой у меня складывается впечатление, что используемые нами программы разрабатывала кучка садистов.
Ну почему заказать из-за океана свитер намного проще, чем просто сделать записи по моим пациентам? Кликнул, прокрутил, напечатал, ввел. Вот передо мной всплывает меню с двадцатью пунктами на выбор, среди которых нет того, что нужен мне.
Вот возникает ситуация, когда мне одновременно нужна информация из двух различных окон, однако возможности переключения между ними разработчики не предусмотрели. Вот вкладка, на которой из тридцати возможных вариантов мне показываются только первые пять. Новые результаты анализов, рентген, КТ, МРТ: мне ничего из этого не нужно, при этом на экране полно мелких иконок, большинство из которых соответствуют функциям, которые я не использую, а то и вовсе не понимаю.
Наконец, я заканчиваю отчет по Шейле и отмечаю это в своих бумажных записях. Затем смотрю, не появились ли новые предписания, и вижу, что бумаги на выписку Дороти в электронной системе учета так и не появились. Сверяю часы: час дня. Неплохо, только мне еще нужно отчитаться по Кандас. Неприятно, когда после окончания смены приходится задерживаться допоздна, чтобы сделать все необходимые записи о случившемся за целый день. «Если что-то не записано, значит, это не сделано», – нам раз за разом повторяли эту мантру, когда я училась на медсестру.
Рядом с моей рабочей станцией внезапно появляется еще один клинический ординатор онкологии с письменным предписанием на ритуксан для мистера Хэмптона в руках. Так как у нас клинические ординаторы учатся на онкологов, то хоть и заполняют сами предписания на химиотерапию, делают это под более или менее пристальным наблюдением старшего врача, в зависимости от того, как долго они уже проходят практику. Этот ординатор явно ждет ребенка. Она все еще ходит на работу на каблуках, и я восхищаюсь ее приверженности стилю, хотя сама и предпочла бы что-нибудь на плоской подошве. Я беру у нее из рук предписание и смотрю на него. «Неужели мы и правда собираемся это сделать?»
«Я знаю – он выглядит не очень-то хорошо. Но мы собираемся давать ему препарат без постепенного увеличения дозировки – так ему будет проще перенести».
Я киваю, стараясь не обращать внимания на трепетание у меня в животе.
«И у нас есть разрешение давать его в стационаре?» Ритуксан попадает под действие одного из самых странных правил в системе здравоохранения США. Компенсация за препарат получается гораздо меньше, когда пациент получает его в больнице, а не в амбулаторной клинике, а этот препарат очень и очень дорогой. На моей практике бывало и такое, что мы переводили наших стационарных пациентов в амбулаторную клинику, просто чтобы дать им дозу ритуксана, но его можно давать и стационарным пациентам при условии, что руководитель отделения онкологии одобрит это решение, а слабость мистера Хэмптона является довольно-таки веским аргументом в пользу того, чтобы вводить лекарство в больнице. Если его организм плохо отреагирует, то нам будет легче взять ситуацию под контроль, чем работникам клиники.
Она издает хриплый смешок, больше похожий на фырканье. «Если ему и дадут этот препарат, то лучше уж здесь. Он слишком болен, чтобы получать его за пределами больницы».
Мы смотрим друг на друга и обе хмуримся.
– Слушай, спасибо, что принесла так быстро, я знаю, что у тебя клиника, ну и… – я показываю рукой на ее выступающий живот, – беременность.
– Ага, но сегодня, знаешь, все движется как-то неспешно, – говорит она. – Можешь поверить?
– Может быть, мы успешно боремся с раком!
– Было бы здорово. – Повернувшись, чтобы пойти по своим делам, она снова разворачивается. – Я сегодня после обеда дежурю, а потом, вечером, заступает Брюс, так что если что-то пойдет не так…
– Я тебе позвоню.
Она наклоняется ко мне и говорит уже тише: «Я объясню все Брюсу во время пересменки. Если что, просто звони сразу нам. Интерны вряд ли будут знать, что делать».
«Поняла. Скрестим пальцы», – говорю я, подняв левую руку с переплетенными указательным и средним пальцами. Может, это и глупо, однако мне так гораздо легче.
