* * *
Но между Алеком и Александром происходило что-то еще – обмен понимающими взглядами, какое-то перешептывание. Вот теперь, когда мы с Александром, можно сказать, одни под этим шумящим водопадом, я спросил его о том, что в их отношениях от меня ускользает. Его лицо приобрело застенчиво-глуповатый вид.
«Хорошо, извини, хотел сказать тебе об этом раньше, но боялся, что гиды случайно что-то услышат. Хотя, вероятно, они уже в курсе – я уверен, их подробно инструктировали перед нашим приездом, они могли узнать всё, но… тем не менее… – Александр немного отошел и продолжил: – Два года назад мой университет принимал участие в программе обмена. Она была строго неофициальной, о ней никто громко не говорил и не объявлял где-либо: Франция придерживается политики санкций, поэтому, если бы что-то просочилось куда не надо, разразился бы грандиозный скандал. Тем не менее программа была реализована. Несколько северокорейцев приехали в наш университет во Францию, а я оказался одним из десяти студентов, которые отправились учиться сюда в Университет Ким Ир Сена».
Я был просто поражен. Я никогда не слышал, что когда-либо хоть один иностранец обучался здесь. Я думал, что наша маленькая группа – первая. Я спросил, как долго он учился тут.
«Программа длилась месяц, – ответил он, – как и сейчас. Но отличие было в том, что у меня была СТУДЕНЧЕСКАЯ ВИЗА. Я жил в студенческом общежитии, а поскольку виза была НЕ ТУРИСТИЧЕСКОЙ, меня не сопровождали гиды. Я мог бродить повсюду, где захочу. Однажды я отправился на прогулку и без дела ходил по всему городу на протяжении пяти часов».
«Кто-нибудь пытался остановить тебя?» – спросил я недоверчиво и с чувством легкой зависти.
«Нет. Они могли бы – куча народу смотрели на меня, как на инопланетянина, – но никто ничего не пытался сделать. Никто не сказал ни слова… Поэтому можешь себе представить, как мне тяжело в этой поездке – быть постоянно под присмотром, куда бы мы ни пошли. Когда я был здесь в прошлый раз, я мог один ходить почти куда угодно. Но сейчас я смог вернуться сюда только в рамках этой программы с Алеком».
«И ты ничего не сказал Мин об этом?»
«Нет».
«Но, без сомнения, они должны знать. Такие вещи невозможно тут сохранить в секрете».
«Может быть, – сказал Александр. Он робко взглянул куда-то вниз. – Но сейчас я просто хочу быть несколько более осмотрительным».
Всё это очень странно. И становится еще более странным. Причем странным становится не столько место, сколько люди – и не столько местные, сколько туристы, которые по доброй воле летят сюда. Особенно такие, как мы, – мотыльки, которые летят на пламя, очарованные его таинственностью.
* * *
Вернувшись ближе к вечеру в гостиницу, я поймал себя на странной мысли. Особая осторожность Александра, его явное нежелание раскрывать себя в присутствии наших гидов – это всё заставляло задуматься: нет ли у него каких-то других целей в этой поездке, которыми он не хочет делиться ни с кем, включая Алека и меня. Действительно ли он тут чисто по своей воле и не зависим ни от чего? Таинственный человек мира.
Возможно, у меня началась паранойя.
В принципе, нет ничего удивительного, если вы, находясь в таком месте, потихоньку погружаетесь в подобное состояние. Вы начнете замечать за собой это даже в таких вроде бы безобидных местах, как аквапарк. Скрытая паранойя тут вплетена в ткань повседневной жизни. Я заметил это, но не уверен, осознают ли это сами корейцы или они приобрели абсолютный иммунитет. Побывав в прошлом году в Гаване, художница Таня Бругейра сказала мне, что сейчас кубинцы живут в обстановке, которую она называет Страх 2.0. Уже два или три поколения родились и выросли в атмосфере страха, который, кажется, уже глубоко проник в их ДНК. (Совсем недавно в книге «Будущее – это история: как тоталитаризм снова завоевал Россию» Маша Гессен описала аналогичный эволюционный процесс внедрения страха почти на генетическом уровне на протяжении жизни нескольких поколений, страха, который продолжает причинять боль обитателям всего пространства бывшего Советского Союза: как жившим при нем, так и их потомкам.) Паранойя влияет на повседневную жизнь. Она так проникает в мельчайшие детали быта, что вы научитесь искусно замечать и истолковывать то, что происходит каждый день. Это влияние было сильно заметно сегодня в аквапарке, когда все таращились на нас, но никто не пытался хоть как-то с нами взаимодействовать из-за страха перед возможными последствиями. В конце концов, ни одному иностранцу нельзя верить. Это сидело глубоко в подкорке даже у Мин, которая, казалось, весьма прогрессивна и открыта, учитывая ее жизненный опыт. Даже у Мин были свои «красные линии».
* * *
Мин – дитя интриги. Северокорейцы часто кажутся иностранцам какими-то мистическими фигурами, но, по правде говоря, по целому ряду причин подобное отношение носит и встречный характер. Между Северной Кореей и другими странами существуют серьезные культурные различия: жизнь здесь пронизана всеобщим недоверием друг к другу, это естественное следствие того, что люди живут в ситуации постоянного тотального контроля, какого, вероятно, никогда в мировой истории не было; здесь каждый является потенциальным доносчиком-осведомителем. Каждый житель этой страны как минимум раз сталкивался с предательством, что не могло не породить защитную реакцию в виде пусть тонкой, но всё же брони недоверия. Когда вы не можете вполне доверять своим соседям или более-менее близким родственникам, вряд ли вы будете полагаться на надежность какого-то иностранца. Особенно если вас всю жизнь учили, что любой иностранец является потенциальным агентом врага.
Обстановка, в которой вы родились, серьезно влияет на вашу жизнь, определяет права и возможности. В системе сонбун, учрежденной Ким Ир Сеном примерно в тот же период больших «чисток» в политбюро, невозможно вырваться за пределы класса, который определяется происхождением по рождению. За исключением ничтожного меньшинства, привилегированное положение которого определяется тем, что их дедушки и бабушки (или даже прадедушки и прабабушки) сделали что-то полезное для Ким Ир Сена в дни его высшей славы, никто не вправе свободно выбирать направление своего жизненного пути. Можно жить так, как жили родители, или, если не повезет, скатиться вниз по иерархической лестнице. Подняться по ней могут лишь очень и очень немногие, и это всегда огромный риск.
Очевидно, что Мин принадлежит к привилегированному меньшинству, хотя трудно определить конкретно, к какому: существует множество градаций внутри трех основных общественных категорий – лояльного, колеблющегося и враждебного классов. Родителям Мин, по крайней мере, достаточно доверяли, чтобы послать их жить на Кубу на целых восемь лет, где ее мать работала в посольстве КНДР шеф-поваром, а отец занимался каким-то бизнесом. Подобное окружение и было тем миром, в котором она выросла. С десяти до восемнадцати лет она ходила в кубинскую школу, свободно говорила по-испански, училась танцевать сальсу и мамбу. Куба вроде как живет при системе, похожей на северокорейскую; на самом деле, кубинское общество гораздо более открытое. В отличие от КНДР, на Кубе не запрещено смотреть и слушать зарубежные радио и телевидение. Мин выросла, слушая «Green Day», «System of a Down», Мадонну и Бритни Спирс, смотря фильмы про Гарри Поттера, – и всё это без страха быть наказанной.
