* * *
Ближе к концу «Stammtisch» Александр предлагает в оставшееся время прогуляться по дипломатическому кварталу. Я колеблюсь. Весь вечер мне говорили, что я в опасности, что надо следить за собой, быть осторожным. Александр француз, поэтому ему не пришлось выслушивать эти предупреждения бесконечное число раз. Кроме того, ему уже посчастливилось посмотреть Пхеньян в более непринужденной обстановке, без гидов и постоянного надзора, ведь в прошлый свой приезд он был здесь по студенческой визе. И в этот раз внутри него всё прямо зудело от желания избавиться от присутствия Мин и Ро и одному свободно прогуляться по улицам города. Вот сейчас представляется шанс – хотя достаточно условный. Квартал Мансудон предназначен только для иностранцев, местный корейский часовой у входа в него не пускает никого без специального разрешения. Но я все-таки сомневаюсь. Казалось бы, совсем невинное занятие – прогуляться без присмотра. Но кто знает, может быть, для корейцев это будет поводом арестовать меня? И использовать сам факт подобной прогулки в качестве доказательства того, что я шпион? Если они обвинили пьяного двадцатиоднолетнего студента в работе на ЦРУ, то что они могут предъявить тридцатишестилетнему писателю?
«Всё будет хорошо, – настаивает Александр. – Мы просто прогуляемся до выхода из этого квартала. А там мы подождем Мин и Ро. Для них это будет просто здорово – не нужно будет останавливаться, ждать и объясняться с охранником».
Я соглашаюсь, хотя всё еще нервничаю. Так или иначе, в темноте особо ничего не увидишь – ряды ворот и кустарник, скрывающие небольшие здания посольств и резиденций, пугающе пустые улицы, на которых нет ни пешеходов, ни автомобилей. Я резко вздрагиваю, когда внезапно звонит телефон Александра. Это Алек. Сказал, что они уже едут за нами. Один из редких случаев, когда представилась возможность воспользоваться новеньким телефоном компании «Koryolink». Александр подмигивает мне и говорит, что мы будем ждать их у входа в квартал рядом с будкой охраны.
Двадцать вторая глава
Я не могу побыть в одиночестве, и это начинает сводить меня с ума. Не ожидал, что это будет так угнетать меня, ведь я абсолютно осознанно подписался на эту поездку и знал, что меня ждет. Но оказалось, самая большая трудность, с которой приходится справляться в течение месяца в Северной Корее, – чисто психологического характера. Предыдущие поездки длились неделю или даже меньше – быстрый «нырок» и обратно в смог и хаос знакомых пекинских улиц. Сейчас я понимаю, что недооценил всей трудности непрерывного длительного пребывания в обстановке этого странного зазеркалья. Будучи писателем, я довольно много времени провожу в одиночестве – и привык к этому, для меня это нормально, я вполне комфортно себя чувствую. Я не сторонюсь общества – мне приятно находиться в гуще народа, по крайней мере, среди тех людей, которые мне нравятся. Но время, посвященное общению, должно компенсироваться таким же или даже бо́льшим количеством времени углубления в самого себя. В противном случае я ощущаю, что приближаюсь к какой-то опасной черте. Постоянное пребывание в окружении других людей выматывает. Особенно если это люди, которых ты едва-едва знаешь и у тебя очень мало шансов узнать их поближе. Тебе всё время приходится быть настороже: в таких обстоятельствах невозможно расслабиться – всё время надо «быть на уровне». Особенно здесь, где самоцензура никогда не должна отходить на второй план. Возможно, подобное внутреннее состояние является чем-то естественным для корейцев, которые родились и выросли в такой среде и привыкли с детства жить подобным образом. Но для всех остальных существование в условиях постоянного самоконтроля отнимает огромное количество душевной энергии.
В результате, когда все-таки удается побыть в одиночестве, ощущения жутковатые. Как будто кто-то, оставаясь невидимым, наблюдает за тобой или подслушивает. Или и то и другое одновременно. «Они слышат всё… Даже когда ты думаешь, что они не могут тебя прослушивать, скорее всего, они всё равно слушают».
По пути в гостиницу я вглядываюсь через окно нашего микроавтобуса в пейзажи пустого, но хорошо освещенного вечернего центра города и меня охватывает эмоция, которую я не ощущал долгое время, – страх. Я будто в состоянии полупьяного опустошения, и в голове звучит какое-то многоголосие, но самое главное, что я ощущаю его в первую очередь в своей груди.
«Все доносят на всех… Они всегда за вами наблюдают… И всё докладывают… Они знают всё… Большая опасность, большая опасность…»
Неожиданно я осознаю, что полностью отрезан от внешнего мира, информация о котором была абсолютно недоступна для нас прошедшие две недели. Были шансы узнать о происходящем снаружи и сегодня вечером, и на прошлой неделе. Мы могли бы спросить всех этих экспатов, у которых есть доступ к интернету: «Какие новости из внешнего мира?» Странно, но никому из нас даже в голову не пришло задать такой вопрос. Мы забыли. Можно себе представить, как просто будет для внешнего мира забыть о нас, если мы тут вдруг исчезнем.
На самом деле, я ощущаю себя в полном одиночестве – что парадоксально, ведь я никогда не остаюсь один. Безумная ситуация… Во что я ввязался? Я сижу вот тут, в микроавтобусе, рядом с абсолютно чужими для меня людьми, которые не смогут чем-то помочь, если я, не дай бог, попаду в какую-нибудь передрягу. Безусловно, Мин – крута, настоящая «новая кореянка». Но если кто-то, стоящий выше нее, вдруг решит на моем примере что-то показать или доказать, сможет ли она мне помочь? Для этого ей точно придется подставиться самой. Так работает система. Ты доносишь, на тебя доносят, и ты не можешь помочь человеку, если его в чем-то обвиняют. Если ты помогаешь – тем самым ты признаёшь, что являешься соучастником его преступлений. Если в беду попадает твой супруг – спасай себя, добровольно нажимай на курок.
А Алек и Александр? Они оба мне очень симпатичны. Но вот я взглянул на них и вдруг отчетливо понял: они еще дети. И дело даже не в возрасте. Если бы они не были на десять-двенадцать лет младше меня, смогли бы они чем-то помочь своему однокурснику в случае ареста и тюремного заключения?
Еще этот Музей зверств, который никак не выходит у меня из головы. Как бы его экспозиция ни была сурова и кровава, она является на самом деле наименее раздражающим фактором, влияющим на восприятие действительности. Совершенно ясно, что Синчхонский музей был сделан по образу и подобию музеев и мемориалов холокоста, которые туристы могут посетить в Европе. Но там всё погружено в исторический контекст, которого начисто лишен Синчхон. В европейских музеях любые высказывания подкреплены бесчисленными свидетельствами и доказательствами из различных источников. Ту историю мы все досконально изучили. Когда вы посещаете, скажем, «Дом Ванзейской конференции» в Берлине, где нацистская элита бесстрастно разработала и утвердила план массового убийства европейских евреев, вы видите, что план экспозиции основывается на подробной хронологической схеме, которая дает представление не только о том, ЧТО было сделано, но и о том, КАК и ПОЧЕМУ события развивались именно в таком ключе, какие подлинные документы стоят за этим. В Синчхоне нет никаких «КАК» и «ПОЧЕМУ». Всё, что вы видите, кроме отвратительных сцен, это риторика, которая просто сводит конкретный конфликт к абстрактной борьбе добра со злом. Чистых, невинных корейских мирных жителей с бессердечными империалистическими американскими ублюдками. Никогда не упоминаются «американские солдаты». Каждый раз это только «американские империалисты» или, для того чтобы совсем лишить их человечности, волки. Звери. Весь контекст, в котором эти преступления якобы имели место, стерт. Но это же была война. ГРАЖДАНСКАЯ ВОЙНА.
