Этот террор был настолько мучителен, что Ынчжу в один из дней решилась вырваться из пересыльного центра. Это означало, что она отказывалась от отправки в Южную Корею, от воссоединения с матерью, которая к тому времени уже добралась до Республики Корея. Но в тот момент всё это казалось не таким страшным, как ад заключения в одной клетке с этими животными. Она уже перелезала через стену посольства, когда ее заметил охранник и стащил обратно вниз.
Наконец, когда та банда собралась в очередной раз на нее наброситься, она схватила пилку для ногтей, которую хранила под подушкой, и набросилась на них, рыча, как бешеная собака. «Смотрите! – отступая, закричали бандитки. – Эта сука сошла с ума!»
Ынчжу стала старательно играть эту роль. Притворяясь сумасшедшей, она оказалась изолированной ото всех, лишенной какой-либо компании до конца своего пребывания там. Зато ее наконец оставили в покое.
О подобных сценах, отмечает Ынчжу, вы никогда не узнаете из книг, ставших бестселлерами. И этому есть объяснение. Беженка, которая была с Ынчжу в пересыльном центре в посольстве в Бангкоке, ставшая впоследствии весьма знаменитой «жертвой», обласканной массмедиа за ее хорошие манеры, там, в Бангкоке, была одной из самых жестоких.
Сорок первая глава
В Вонсане меня всегда приводят в один ресторан, который находится на той же самой улице, протянувшейся вдоль порта, где стоит наша гостиница. Я очень хорошо помню свой первый поход сюда в 2012 году, потому что в этот вечер Ким Чен Ын впервые обратился к стране с речью. С той самой, в которой он провозгласил, что народу более никогда не придется затягивать пояса, тем самым мягко дистанцируясь от «Трудного похода», тусклого наследия своего отца, и подразумевая, что приоритет будет отдан вопросам экономического развития. Когда мы в тот раз вошли в главный зал ресторана, Ким Чен Ын был во всей красе на огромном телевизионном экране, окруженном всеми работниками и посетителями ресторана, которые внимали Вождю в полной тишине. Мои гиды присоединились к этой небольшой группе. Ким Чен Ир очень редко выступал с публичными речами, поэтому все ощущали, что происходит что-то действительно новое. Культ личности Ким Чен Ына, его обожествление – всё только-только зарождалось. Большинство северокорейцев мало что знали о нем, и уж точно не слышали, как звучит его голос. В свой самый первый вечер в стране, когда я спросил одну из своих гидов, что она знает о новом лидере, то получил уклончивый ответ:
«Я слышала, что он очень добрый, очень приятный…» После этого она осторожно задала мне встречный вопрос о том, что о нем пишут в западной прессе. «Только то, что он учился и воспитывался в Швейцарии», – ответил я. Она кивнула, но по выражению ее лица я ясно понял, что для нее это было новостью. Ну а сейчас он был во всей красе на экране телевизора, в прямом эфире перед всей нацией, которая могла его лицезреть и слушать его речь от первого лица. В которой говорилось, что всё будет хорошо. Что наступила новая эра.
* * *
После обеда мы гуляем по бульвару вдоль деревьев гинкго, проходим мимо обычного магазина, торгующего всякой всячиной – от носков до бытовой техники, от телевизоров до антибиотиков. Мы идем в провинциальную галерею искусств. При входе нас встречают невпечатляющие картины на холсте, которые представляют собой смесь классических восточноазиатских мотивов в стиле старинной живописи тушью, с севкорреализмом и характерными для чосонхва сценами, изображающими изобилие и всеобщее счастье в Корейском Народном Раю. Всё это уже кажется затхлым клише. Но, пройдя дальше по коридорам галереи, я наталкиваюсь на нечто, чего раньше никогда не встречал. Я подзываю сотрудника галереи: «Кто написал это?»
«О, это один из наших водопадов – Курён. Вы там бывали? Он очень знаменит, в горах Кымгансан… Художник – Ли Ёнхи. Он из Вонсана. Это представитель новейшей школы корейской живописи маслом».
Заинтересовавшая меня работа представляет собой крошечный холст, на котором краска наложена такими густыми слоями, что это граничит с абстракционизмом. На картине изображены две горы, нарисованные экстремально контрастными цветами. Слева темно-зеленая глыба, которая местами почти черная, а гора, изображенная в правой части холста, светится борющимися друг с другом белыми и бежевыми тонами; тут краска кажется нанесенной торопливыми, хотя и тонкими мазками. Таким образом, на картине чередуются толстые и тонкие слои краски, в некоторых местах настолько тонкие, что видна структура холста. Между горами изображена полоска водопада, но вообще-то надо хорошо приглядываться, чтобы ее различить, – она почти что исчезает в волнах краски. Если проследить путь падающей воды, то можно заметить, что место, куда вода обрушивается, – не просто плоское изображение с помощью цвета, а выпуклый бугорок жирно нанесенной краски в виде змеящегося завихрения. Но водоем, куда падает вода, вообще-то не заметен на картине – он написан в таких же тонах, что и окружающий его и парящий над ним скалистый пейзаж. А с левой стороны, там, где склон темной горы граничит с полоской водопада, фиолетовые цвета диссонируют с ярким зеленым травяным ковром, что символизирует наступление весны, времени цветения – это главная мысль картины.
Заметив мою заинтересованность, сотрудник галереи исчезает где-то в глубинах хранилища, а затем появляется с массивным холстом. «Вот, – восклицает он, – шедевр Ли Ёнхи – но он не продается». Это действительно живопись из Вонсана. Портрет старого рыбака, сидящего на камнях мола Чандок, не так далеко от того места, где я когда-то наслаждался порцией суши на завтрак. Рыбак на самом деле очень стар и одет в тужурку горчичного цвета. Детально прорисованные морщины на его опаленном солнцем лице, сдержанная серьезность, печаль в пристальном взгляде, устремленном на конец удочки, создают глубоко меланхолическую атмосферу этого произведения. Рыбалка – типичное занятие, можно сказать, даже развлечение для северокорейцев, окончивших в силу возраста трудовую деятельность. Они уже мало чем могут заняться в это время – время своих последних часов, дней, месяцев. У картин Ли нет шанса оказаться в Музее изобразительного искусства в Пхеньяне. На лицах героев его произведений не видно радости, выражения удовлетворенности теми дарами, что дает им жизнь. Никаких банальных признаков счастья, которое приносит руководство Верховного Вождя. Это искусство слишком правдиво, слишком мало в нем восторженного идеализма, чтобы соответствовать канонам севкорреализма, а это несет очень большую опасность из-за возможности множества различных интерпретаций.
Я глубоко потрясен тем, что обнаружил художника, творчество которого так глубоко погружено в грубую материальность бытия. Его живопись на первый взгляд кажется невинной, но эта стилистическая прямота носит такой же подрывной характер, как и множество других вроде бы незначительных деталей, с которыми я сталкивался до сих пор в своих поездках в КНДР. Она возвращает в прошлое, к тем давним временам японской оккупации страны, когда естественная эволюция корейского искусства была, по сути, остановлена. Я вспоминаю пейзажи Мун Хаксо, выставленные в музее на площади имени Ким Ир Сена. Интересно, их видел Ли? Осознает ли он, что фактически продолжает эту линию? Когда Корея находилась под японской оккупацией, самые талантливые корейские художники отправлялись учиться в Токио. Япония была первой восточноазиатской страной, в которую проникли западные каноны и стили живописи еще в 1860-х годах. Наиболее мощное влияние тогда оказывали французский импрессионизм и академизм – комбинация романтики и неоклассики. К моменту окончания Второй мировой войны, когда Япония была вынуждена отказаться от Кореи как от своей колонии, эти художественные стили были одними из самых популярных в обеих частях полуострова. А затем искусство Южной Кореи продолжило развиваться и эволюционировать наравне со всё возраставшим в глобальном масштабе разнообразием стилей, которое в конечном счете вылилось в то, что называется «современным искусством». В Северной Корее в это время произошло другое – естественную эволюцию остановили, теперь искусство не развивалось, а подстраивалось под политические изменения, под директиву государства, которая, в свою очередь, зависела только от точки зрения одного человека.
