Карлос поставил Plastic Dreams, и несколько клубных ребят и рейверов начали танцевать. Я неуклюже двигался вместе с ними. Я танцевал примерно так же хорошо, как О. Джей Симпсон, но было девять утра, и никто не обращал на меня особого внимания, потому что все были под кайфом. Я закрыл глаза и протанцевал десять гипнотических минут под Plastic Dreams. Потом Карлос поставил Pancake, мою новую любимую пластинку.
Я открыл глаза и увидел, что Эни танцует с Хлоей Севиньи. Я познакомился с Хлоей, когда ей было всего тринадцать; мы вместе росли в Дариене. Когда я начал работать диджеем в клубах для всех возрастов в Коннектикуте, я подвозил ее и ее брата, забирая их из дома родителей, стоявшего возле пляжа. Хлоя была робкой и опрятно одетой; она сидела на заднем сиденье, пока мы с друзьями слушали кассеты Nitzer Ebb. Теперь же она работала в «Ликвид Скай» и тусовалась в «НАСА» вместе с бойфрендом-рейвером Гармони.
– Привет, Хлоя! – крикнул я. – Как твой брат?
Она посмотрела на меня исподлобья и медленно ответила:
– Хорошо.
Я продолжил танцевать на фанерном танцполе, окруженный рейверами и лежавшими удолбанными телами. Через полчаса музыка стала еще мрачнее. У басовых партий было больше эха, а голоса звучали словно со дна глубоких колодцев. Половина собравшихся уже отрубилась, а те, кто еще сохранял вертикальное положение, двигались очень медленно. Было уже десять утра, и я решил, что пора уходить.
– Как долго идут такие афтерпати? – спросил я Джейсона на пути к выходу.
– Не знаю, – ответил он. – До полудня? До часа дня?
Я любил ту же музыку и закупался в тех же музыкальных магазинах, что и эти ребята, но я всегда ложился спать в три часа, когда для большинства рейверов ночь только начиналась. Единственное, что менялось в клубе после трех часов ночи, – музыка становилась мрачнее, и все больше ребят уходили по углам и отрубались там.
Я хотел пойти домой, запустить свои TR-909 и TB-303 и сочинить что-нибудь суровое, мрачное и с кучей реверберации, чтобы диджеи ставили это в подвалах для толпы совсем угашенных рейверов. Но когда я вернулся, меня ждал стакан морковного сока, блестевший на солнце.
Я прошел по коридору, открыл красную дверь и вышел обратно под солнечный свет. Безупречное осеннее утро еще никуда не делось. Я посмотрел наверх и увидел далекое голубое небо, смотревшее на меня подобно морю из стекла. Я хотел пойти домой, запустить свои TR-909 и TB-303 и сочинить что-нибудь суровое, мрачное и с кучей реверберации, чтобы диджеи ставили это в подвалах для толпы совсем угашенных рейверов. Но когда я вернулся, меня ждал стакан морковного сока, блестевший на солнце.
Я сел за желтый пластиковый стол и допил морковный сок, читая New Yorker в свете пробивавшегося из-за деревьев солнца.
Глава двадцать седьмая
Солнечный ожог
Пьяный бизнесмен, сидевший напротив меня в проходе, притворялся, что негодует.
– Антре? – спросил он стюардессу. – Антре надо подавать первым!
– Да, это ваше антре, сэр, – сказала она. – Говядина.
– Я не пытаюсь вас довести, – сказал он, наклонившись к стюардессе и потрепав ее по руке. – Но я изучал французский в лицее. «Антре» значит «первое блюдо». А мы почему-то говорим «антре» вместо «главного блюда».
– Хорошо, сэр, вы хотите главное блюдо? – спросила она.
– Ну, раз уж вы так говорите, как я могу отказать? – громко ответил он, широко и влажно улыбаясь.
– Хотите вместе с главным блюдом порцию «Дюарс» с содовой, сэр?
Он очень надолго задумался.
– Нет, пожалуйста, бокал красного. Какие у вас есть красные вина?
– Каберне и пино-нуар.
– Пожалуйста, каберне, и спасибо вам, прекрасная леди!
Мой билет повысили до бизнес-класса, но все предлагаемые удобства пропали втуне. Я не ел говядину и курицу, не пил вино, даже не взял бесплатные наушники, чтобы посмотреть фильм с Николасом Кейджем, который показывали на маленьком экранчике у туалета. Более того, я оказался просто слишком маленьким, чтобы по-настоящему заполнить собой широкое кресло. Сиденья в бизнес-классах проектируют с расчетом на жирных бизнесменов, а не на тощих веганов-рейверов.
– Вы точно ничего не хотите? – спросила стюардесса, наклонившись надо мной.
– Апельсинового сока, может быть?
– Хорошо. А что вы такое едите?
– О, это веганские равиоли.
Перед выходом я приготовил веганские равиоли на своей электроплитке и убрал их в банку из-под томатного соуса. Я ел их пластиковой вилкой, которую стащил из ресторана в аэропорту. Самолет летел в Сан-Франциско, где я собирался выступить на рейве с Young American Primitive, Марком Фариной и Доком Мартином.
– Мисс! – крикнул пьяный бизнесмен стюардессе. – Это каберне не очень хорошее. Можно мне пино?
– Конечно, сэр, – ответила она и забрала его бокал. Он посмотрел на меня.
– Зачем пить плохое вино, а? – сказал он, пьяный и радостный.
Я улыбнулся, не зная, что ответить. До того как стать трезвенником, я не знал, в чем разница между каберне и пино-нуар. Я тогда пил пиво и водку. Мне было все равно, какими пиво и водка были на вкус – мне просто нравилось, что я от них пьянел. Вино всегда казалось мне похожим по вкусу на слишком густой сироп, и его нужно было выпить слишком много, чтобы опьянеть.
Я продолжал улыбаться бизнесмену робкой веганской улыбкой, надеясь, что он перестанет со мной разговаривать.
Вчера я ездил на север Коннектикута на озеро с Полом, Ли и нашим приятелем Тарквином, фанатом хоккея и сыном латвийских иммигрантов. Ли никогда не катался на водных лыжах, поэтому мы начали его учить.
– Откуда вы вообще знаете, как кататься на водных лыжах? – спросил он, когда мы все были на моторной лодке. – Вы же лузеры.
Моторная лодка рванулась вперед, и я скакал по прозрачной как стекло воде на скорости двадцать миль в час, примерно в дюйме над ее поверхностью. Я протянул руку и коснулся воды; мои пальцы прорезали ее, словно маленькие лезвия.
Мы выкинули его за борт с парой водных лыж и сказали, что не пустим обратно на лодку, пока он не научится на них кататься. Он все падал и падал, удивляя нас своей полной неспособностью даже выпрямиться на лыжах.
– Хорошая попытка! – крикнули мы, когда он снова упал вниз лицом. – Ты почти встал!
В конце концов он все-таки сумел встать прямо, пусть и ненадолго, и мы решили пустить его обратно.
Чем хорошо было расти в Дариене, так это тем, что у всех моих друзей были богатые родители, а богатых родители обычно имели хорошие яхты и моторные лодки. Я вырос, видя, как маме приходится одалживать деньги, чтобы купить еды, но потом ехал на велосипеде на Лонг-Айленд-Саунд и проводил немало времени на яхтах родителей моих друзей. Я был единственным бедняком, знакомым многим моим друзьям, так что, приглашая меня к себе домой и на яхты, они, особенно не напрягаясь, проявляли милосердие.
