Но теперь, восемь лет спустя, сидя на тротуаре и разглядывая невероятно сложно устроенных муравьев и свои ногти, как я мог сказать, что Христос – это Бог? Пред лицом невыразимо огромной и сложной Вселенной, как я мог быть настолько самонадеянным, чтобы претендовать хоть на какие-то объективные знания? Я честно признался себе, что ничего не знаю. Я почувствовал себя освобожденным. И одновременно очень испугался.
Чтобы дойти до христианской веры, после колледжа я пошел по декартовскому пути к теософии. Я читал экзистенциалистов и понимал, о чем они говорят. Они настаивали, что Вселенная – это шифр, и мы, люди, по определению, отрезаны от любого объективного знания о чем-либо. По мнению экзистенциалистов, самое большое, на что мы можем надеяться, – какой-нибудь мутный, субъективный намек, что существует нечто, о чем можно мутно и субъективно знать.
Декарт пришел к своему выводу за столетия до них. Он сомневался во всем, но не мог сомневаться в том, что сомневается. Так что он сказал: cogito ergo sum – «Я мыслю, следовательно, существую». Или, в его случае, я сомневаюсь, следовательно, существую. Он понимал, что Вселенная непознаваема, но он знал, что не знает, и отсюда выстроил свою Вселенную с Богом в центре – как и я. Если я сомневаюсь, решил я после колледжа, значит, есть некий «я», который сомневается. Так что мы с Декартом осознали, что мир, каким мы его видим, должен быть довольно похожим на объективно существующий, потому что Бог – конечно же, доброжелательный антропоморфный товарищ, который не станет нас обманывать. Даже Эйнштейн, похоже, относился к Богу и Вселенной примерно так же, предполагая, что по большей части Вселенная, которую мы воспринимаем, – это Вселенная, какая она есть на самом деле.
Сейчас же, в присутствии тротуарных муравьев и ногтевых клеток, мое традиционное христианство, сопровождавшееся точной уверенностью, исчезло. Я видел так ясно, как мог, но внезапно мир предстал передо мной сложным, огромным и непознаваемым. Я бросил взгляд на муравьев. Они были совсем крошечными – и это если смотреть на них невооруженным взглядом. Они состояли из клеток, настолько маленьких, что я и представить не мог, а в этих клетках были органеллы – еще меньше. А в них были штуки еще меньше, а в них – еще меньше, и в конце концов мы доходили до онтологического уровня малости, который человек не в состоянии представить. Но именно на этом уровне располагались строительные материалы Вселенной. Если я не мог даже на секунду представить себе стандартные строительные материалы вселенной, как я мог сказать, что по-настоящему понимаю ее создателя?
Мои ноги устали, и я поднялся. Мне казалось, что Вселенная изменилась, хотя на меня светило все то же солнце, что и десять минут назад. Я был одет в те же джинсы и в ту же футболку Bad Brains, но действительно ли все осталось прежним?
Я все думал о цитате Рембо, которая висела у меня над зеркалом, когда я впервые переехал в Манхэттен: «Я – это Другой».
Если я напиваюсь и трахаюсь в туалете со стриптизершей, нарушаю ли я тем самым некий универсальный этический кодекс?
От мысли о том, насколько огромна и сложна даже единственная клетка, мне захотелось испариться на месте. Одна клетка в своей немыслимой сложности достойна поклонения и восторга всей Вселенной. А клетки были повсюду, и их чудесность затмевалась лишь их вездесущностью. Я пошел домой по Малберри-стрит в сторону Хьюстон-стрит. Там стояла та же бильярдная, те же бары, тот же итальянский ресторан. Все осталось прежним, и в то же время все изменилось, по крайней мере, для меня. У меня было мировоззрение, христианство, но теперь я чувствовал легкость и свободу моего новообретенного невежества. Мое исповедание христианства, по сути, было свистом во тьме платоновой пещеры; я убеждал всех, что тени – настоящие, потому что другие христиане и я хотели, чтобы они стали настоящими.
Когда я снова начал пить и с головой погрузился в мир дегенерации и случайных связей, я уже задумывался над идеей, что некоторые положения христианской этики кажутся довольно произвольными. Я понимал применение этических критериев к действиям, которые действовали на других существ – именно поэтому я стал веганом, – но я не понимал, почему этика должна применяться к сексу и другим действиям, которые либо совершаются по согласию сторон, либо направлены на себя. Если я напиваюсь и трахаюсь в туалете со стриптизершей, нарушаю ли я тем самым некий универсальный этический кодекс? Было что-то возбуждающее в мысли, что большинство иудео-христианских этических установок, с которыми я рос, на самом деле совершенно произвольны. Но, даже трахаясь по пьяни в туалетах и нарушая христианскую этику, я все равно считал себя христианином. А теперь я не знал, действительно ли я христианин.
Я вернулся на Мотт-стрит и посмотрел на церковь, стоявшую на другой стороне улицы.
– Я все еще люблю Тебя, Боже, даже если и не представляю, кто или что Ты такое, – произнес я молитву. – И тебя тоже, Иисус. Я не знаю ничего, но я люблю тебя.
Я смотрел в бездну, но не был даже уверен, что она есть, потому что я не мог быть уверен вообще ни в чем. Стоило присмотреться к Вселенной хоть чуть-чуть внимательнее, она тут же показывала себя невероятно сложной и совершенно недоступной для человеческого понимания. Ко мне снова и снова возвращалась одна и та же мысль: я ничего не знаю.
Хотя нет. Я понял, что это не так. Я знаю, что очень хочу блинчиков.
Я поднялся на пятый этаж, прошел по цементному полу коридора и открыл дверь. Мой лофт был заполнен идеальным послеполуденным светом, а стены блестели белым. Я посмотрел в потолочное окно и увидел одинокое облако, плывшее по синему небу. Я достал свою старую металлическую миску, потом взял из холодильника цельнозерновую муку и ванильное соевое молоко. Включив духовку, я извлек из морозилки пакет замороженной органической черники.
Может быть, в этом и есть смысл жизни – жить во тьме платоновой пещеры и вечно стоять перед тьмой, но при этом готовить блинчики, смотреть фильмы с Вуди Алленом и видеть солнце, которое светит в потолочное окно. Вот оно, главное достоинство того, что я не обладаю истинными познаниями о мире, а просто являюсь его частью и восхищаюсь им.
Я приготовил блинчики, отнес их на крышу и съел под огромным синим куполом неба. В миле от себя я видел мэрию и башни-близнецы. Несколько облаков плыли по небу, отбрасывая тени на башни. Я не мог больше говорить о своей несгибаемой вере. Не мог никому говорить, во что верить. Но я по-прежнему мог сидеть под прекрасным манхэттенским небом с тарелкой блинчиков.
Глава сороковая
Комбинезон из ПВХ
Днем она была Джиллиан, преподавательницей аэробики, а ночью перевоплощалась в госпожу Доминику, доминатрикс. В «Кранч Фитнес» она заплетала светлые волосы в хвост и бегала по тренажеру StairMaster, одетая в сине-зеленое трико. За закрытыми дверями она носила черный винил и словесно оскорбляла бизнесменов, стегая их плетками.
Мы познакомились несколько месяцев тому назад на караоке-вечеринке у общего друга. Я напился и попытался спеть Rhinestone Cowboy. Когда я закончил, она купила мне «Бад Лайт» в пластиковом стаканчике и отвезла в свою квартиру на Седьмой улице, где мы переспали на крыше в мексиканском гамаке. Она тоже любила собак, так что после секса, когда мы лежали, я рассказал ей про Уолнат.
