Меня перебил Эли.
– Моби, у тебя интервью в машине прессы.
– Ладно, Джулия, мне надо идти. Удачной свадьбы!
Я повесил трубку, прошел к дверям гастрольного автобуса, надел дождевик и привязал к ногам мусорные пакеты. Выходя из автобуса, я словно ступал на палубу какой-нибудь буровой вышки в Северном море. Ветер задувал в лицо капли дождя, и я пробирался через восемнадцать дюймов грязи.
– Эли! – закричал я.
– Да, Мо?
Мы вышли на небольшой холмик и посмотрели вниз, на затопленный лагерь. Гластонбери располагался вокруг реки, а она вышла из берегов. В лагере были видны только верхушки палаток, торчавшие из-под коричневой воды. Эли показал налево: кто-то разделся догола и плыл к своей палатке – судя по всему, чтобы достать из нее что-то. Его друзья стояли у кромки воды и подбадривали его.
– Стю! Стю! Стю! – скандировали они.
– Б*я! Б*я! Б*я! – отвечал вышеупомянутый Стю из воды.
Мы с Эли пошли дальше, несмотря на отчаянное сопротивление грязи, стремившейся нас засосать. Наконец мы добрались до грузовика прессы и залезли внутрь.
– Моби, привет! – сказал пресс-атташе. – Ты добрался!
– В Гластонбери всегда так? – спросил я, снимая дождевик и мусорные пакеты.
– Ха! Это дух Гластонбери! – сказал пресс-атташе.
– Дух? – переспросил я.
– Ха! Ну да, грязь! Это дух Гласто!
Он заглянул в блокнот.
– Так, хорошо, у тебя было запланировано интервью с NME на шесть вечера, но журналиста сейчас нет.
– Не знаешь, когда он вернется? – спросил Эли.
– Нет, извини. У тебя есть мобильный телефон? Я тебе позвоню. Он записал номер мобильника Эли.
– А другие журналисты тут есть? – печально спросил я.
– У нас тут BBC и журнал Q, но они берут интервью у Blur.
Он еще раз заглянул в свой блокнот, ничего не нашел и широко мне улыбнулся.
– Но я позвоню тебе, если кто-нибудь еще придет. Прости, что тебе пришлось столько времени сюда идти!
– Ничего страшного, – ответил я, надел свой зеленый дождевик, и мы вышли обратно под дождь. Эли пошел смотреть сцену, где нам предстояло играть, а я вернулся в автобус.
– Как прошло интервью? – спросила Марси, когда я стащил с себя грязную одежду.
– Журналист не пришел, – ответил я.
– Ох, – сказала она. Гластонбери был самым крутым фестивалем в мире, и было даже удивительно, что меня вообще позвали туда выступать, учитывая полный провал Animal Rights, поэтому со мной приехала вся менеджерская команда – Эрик, Барри и Марси. Мы сидели в автобусе и ничего не говорили, слушая, как дождь долбит по крыше. Я съел печенье.
Вернулся Эли.
– У меня есть две новости: хорошая и плохая, – объявил он и выдержал драматическую паузу. Мы промолчали.
Шатер, где мы должны были выступать, затопило, туда подъехала ассенизаторская машина, чтобы выкачать грязь и воду, – начал он. – А гений, сидевший за рулем машины, нажал не ту кнопку. Вместо того, чтобы откачать грязь перед сценой, он вылил туда все сточные воды, которые уже были в цистерне. В общем, там сейчас огромное озеро сточных вод. Департамент здравоохранения закрыл шатер, расставил ограждения вокруг поля, и охранники никого туда не пускают.
Я любил играть панк-рок и спид-метал и орать во все горло.
– Перед сценой гигантское море говна? – спросила Марси.
– Перед сценой гигантское море говна, – подтвердил Эли.
– Это хорошая новость или плохая? – спросил я.
– Это плохая новость. Хорошая новость: нас перевели на большую сцену в большом шатре. Но мы выступаем в семь.
– В семь? – спросила Марси. – Это же всего через час.
– Ага, – сказал Эли. – Я пойду доставлять аппаратуру.
Он вышел обратно в дождь.
– Большая сцена! – воскликнула Марси. – Это здорово!
– Лучше, чем играть в говне, – заметил Эрик.
– О, раз уж мы все здесь, я хотел сказать, что у меня есть идея для следующей пластинки, – сказал я. – Хочу записать мрачный, тяжелый альбом хеви-метала.
Мои менеджеры посмотрели на меня, словно пытаясь понять, не шучу ли я. После оглушительного провала Animal Rights они предполагали, что я уже закончил с гитарными альбомами, которые никто не хочет слушать. Поняв, что я серьезно, Барри осторожно сказал:
– Знаешь, у тебя получаются хорошие рок-песни, некоторым они даже нравятся. Но люди просто обожают твою электронную музыку. Она делает их счастливыми.
Барри уже говорил похожие вещи раньше, но на этот раз я почему-то к нему прислушался. Я любил играть панк-рок и спид-метал и орать во все горло. Но я понял, что он прав: электронная танцевальная музыка, которую я записывал в прошлом, делала людей счастливыми. А если я могу записывать музыку, которая делает людей счастливее, то, наверное, я должен создавать именно ее. Я все равно могу играть панк-рок и спид-метал, но, может быть, в свободное время, ну или по пьяни с друзьями в занюханных барах. Мои пластинки должны быть мелодичными и эмоциональными, и я должен делать все, чтобы сочинять музыку, которая сделает людей счастливыми – или, по крайней мере, вызовет у них светлую грусть, которая даст им утешение.
Если бы Барри сказал: «Мы считаем, что ты должен записать танцевальный альбом, потому что эта музыка хорошо продается», я бы изо всех сил сопротивлялся. Услышав, что моя танцевальная музыка приносит деньги, я бы, стиснув зубы, записал альбом из двадцатиминутных дэт-металлических похоронных песен с расстроенными гитарами. Но он сказал, что моя электронная музыка делает людей счастливыми.
– Ты прав, Барри, – сказал я. – Давай я над этим подумаю.
Мы все собрались у дверей, обмотали ноги мусорными пакетами, а тела – дождевиками. Когда я открыл дверь, сильнейший порыв ветра обдал нас дождем.
– П*здец! – заорал я.
– Да, п*здец, – согласился Барри.
Мы вчетвером пошли через грязь, ветер и дождь, мимо лагеря, который превратился в озеро, мимо залитой сточными водами танцевальной зоны, и в конце концов добрались до новой сцены, спрятанной под желто-синим цирковым шатром. Там тоже было озеро, но поменьше, и в нем была только грязь, а не человеческие экскременты. Несколько рейверов стояли на краю грязного озера и храбро пытались танцевать под минималистическое техно, которое ставил голландский диджей. Шатер, вмещавший десять тысяч человек, был полон примерно на треть. Большинство рейверов слишком устали и настрадались от стихии и в основном смотрели на диджея отсутствующими взглядами.
Ко мне подошел Эли.
– Мы выходим через пятнадцать минут, – сказал он.
