– Докажу, – пожимает он широкими плечами. Ты еще будешь умолять меня, чтобы я сделал это с тобой, как в эротических фильмах.
Ему откровенно смешно.
– Не буду я тебя ни о чем просить, – огрызаюсь я.
– Уверена, принцесса?
Матвей поднимается с дивана и идет ко мне. Я от него, не сводя с него взгляда. Он плотно прижимает меня к стене, болезненно целует в губы, спускается к шее, прикусывая кожу зубами, гладит по распущенным волосам и снимает с меня футболку. Не знаю, как это происходит, – я просто остаюсь перед ним в одних домашних джинсовых шортах и лавандовых носках.
– Красивая, – шепчет он, касаясь губами ключиц и спускаясь ниже.
Лезвия режут теперь не губы, теперь они на моей груди. Это слишком острые ощущения. Невыносимо-сладкие.
Мои руки подняты над головой – Матвей легко удерживает их за запястья своей широкой ладонью. И беззастенчиво рассматривает меня. Меня не смущает ни его взгляд, ни яркий электрический свет. Напротив, я рада, что мы имеем возможность рассмотреть друг друга.
Мы снова целуемся, и я высвобождаю руки, чтобы стянуть футболку с него. Счет должен быть 1:1.
Матвей позволяет мне это сделать, и, когда я впервые вижу его обнаженный торс, удивленно ахаю. Его грудь и живот перечеркивают три длинные полосы. Три пугающих шрама, какие остаются только после холодного оружия. А на крепком предплечье я замечаю заживающую тонкую рану.
– Откуда это? – потрясенно спрашиваю я.
Он молчит. Лишь улыбается.
– Драка? – спрашиваю я и закрываю глаза.
Ответа я снова не получаю.
– Страшно? – только и спрашивает Матвей.
– Страшно, – соглашаюсь я. – За тебя. Больше не смей драться. Никогда и ни с кем. Не смей, понял?
– Иначе что? – холодно спрашивает он.
Мы оба остываем.
– Иначе я сойду с ума. Если с тобой что-то случится, – признаюсь я и дотрагиваюсь до его шрама.
– Не надо, – просит Матвей. – Не люблю, когда их трогают.
– Больно? – со слезами в голосе спрашиваю я.
Мне безумно его жалко.
– Уже нет. Ну чего ты, принцесса? Пусть шрамы лучше будут на теле, чем на душе.
Вместо ответа я склоняюсь к его груди и целую шрам, щекоча живот волосами. А потом мы просто лежим в объятиях друг друга. Я так много о нем не знаю. Он – мой волк, северный, белоснежный. Смелый и свободный. Идущий только вперед и готовый загрызть за свое. И я медленно его приручаю.
Монстр почти перестает мне сниться, а голос демона становится глуше. Мне кажется, с появлением Матвея моя душа выздоравливает, и я меняюсь к лучшему. Только ночью я иногда просыпаюсь в тревоге и с ощущением обреченности в груди, в которой бьется обожженное сердце.
До сих пор, когда он меня целует, мне кажется, что по губам проводят тонким серебряным лезвием. Это болезненное, хрупкое удовольствие. Мои губы искусаны и зацелованы, на шее – следы от его горячих губ, а за спиной прорезаются крылья, только не знаю, какого цвета.
До сих пор в моей комнате оранжерея. И до сих пор цветы следят за каждым моим движением.
Глава 12
Когда ты счастлив, то перестаешь замечать несчастья других. Точно так же происходит со мной. Я без остатка поглощена Матвеем, засыпаю с мыслями о нем и просыпаюсь, тотчас хватая телефон и отправляя ему сообщение. Он мой, тысячу раз мой – так я внушаю себе, и стоит мне подумать, что мои чувства к нему – иллюзия, что на самом деле он принадлежит кому-то другому, как мне физически становится плохо.
Мой, мой, мой. Я готова шептать эти слова, как заклятие, срывая лепестки с цветов. Мой.
В день, когда нам с Матвеем не удается встретиться из-за его занятости, мне все-таки снится кошмар, хотя я почти забыла о них. Матвей – мое лекарство, которое нужно принимать постоянно, не пропуская.
В этом сне я вижу себя со стороны. Я снова маленькая – мне лет семь. И очень хорошенькая, настоящий ангел – так называют меня взрослые. А еще очень самостоятельная. На моей голове два хвостика с розовыми заколочками в виде медвежат, кремовая кофточка и плиссированная синяя юбочка.
Я выбегаю из большого светлого дома, огражденного высоким зеленым забором, жуя на ходу конфету и волоча за лапу игрушечного кролика – точно такого же, с которым я засыпала в других снах. Взрослые не видят моего исчезновения, они заняты подготовкой ко дню рождения, поэтому мне можно убежать.
Я иду в тайное место, о котором знаем только мы он и я.
Это недостроенный дом за поворотом. Он огражден забором, но мы знаем, где есть лазейка. Это дело пары минут – попасть внутрь, правда, кофточка марается, но ничего страшного.
Я захожу в беззубый проем и спешу в дальнюю комнату. Здесь голые кирпичные стены, нет окон и дверей, валяются стройматериалы и разбитое стекло, однако я бывала здесь уже несколько раз, поэтому мне не страшно. Это ведь наше с ним тайное место.
Он уже ждет меня. Белобрысый улыбчивый мальчик с худыми коленками. Он старше меня и умнее. Защищает от всех мальчишек! И знает столько всего на свете! Мальчик видит меня и радостно вскакивает с кирпичей, которые сложил в своеобразный трон.
– Пришла, – улыбается он. – Родители не заметили?
– Нет. А во что мы будем играть? – с интересом говорю я. Он всегда придумывает что-то веселое.
– В больницу. Хочешь?
– Хочу!
– В больницу для животных, – уточняет он, и я радостно киваю.
И слышу тихое поскуливание. Сон прерывается змеями ползут шипящие полосы, какие бывают у неисправного старого телевизора. Не знаю, что происходит, но мне страшно. Я хочу крикнуть: «Нет, не надо, пожалуйста, не делай это! Нет, нет, нет!» – но мой голос превращается в тишину.
Когда полосы исчезают, я вновь вижу себя и белобрысого мальчика. Мы стоим и смотрим вниз. У наших ног лежит маленькое пушистое тельце, под которым расплылась лужа крови.
Я плачу. Слезы стекают по моим щекам и капают на воротник.
– Мы не смогли его вылечить. Он был сильно болен. Не плачь, сестренка, ну не плачь! – Мальчик гладит меня по волосам и вдруг резко поворачивается вправо, к окну.
Я перемещаюсь – теперь стою с той стороны окна, словно подглядываю. Взгляд у него не детский. Взрослый и очень жестокий. Он улыбается мне, и его рот полон сухой земли.
Я просыпаюсь в слезах – мне так жаль этого щенка, он был таким добрым и хорошеньким, я гладила его, носила на руках и звонко целовала в теплый влажный нос. Сидя на кровати, на которую падают лучи восходящего солнца, я реву, как ребенок, закрыв глаза ладонями, кривя рот, всхлипывая, – никто ведь не видит, а значит, можно.
Не знаю, что на меня находит, будто бы это плачу не я, а маленькая девочка внутри. Она заходится рыданиями, и я – вместе с ней. Мне так его жалко, так жалко. Вытирая слезы, я вдруг задаюсь вопросом, который уже возникал у меня, но никогда не воспринимался как серьезный.
