Сказать по правде, Туров не считал себя невежей, он понимал прелесть стихов, не судил строго художников, марающих холст откровенной мазней, и не бесился от комментариев эстетов по поводу гениальности абстракционистов. Просто искусство в высоких проявлениях не интересовало Матвея. Ну почему должна вызывать восторг мешанина красок с подписью «Летний этюд»? И что с того, что художник «так видит»? Зачем видеть мир, как он, если его произведения вызывают отвращение и подозрения в психическом здоровье создателя? В конце концов, купи фотоаппарат, который запечатлеет летний этюд без бредовых искажений, в естественных цветах, избавив от необходимости таскаться с мольбертом и пачкаться красками. Однако фотография по каким-то причинам не приобщает к прекрасному и не передает «эмоционального фона» и прочей дребедени.
Игорь как-то пытался объяснять тонкости восприятия картин, учил понимать ощущения от созерцания чужого творчества, но он Нерв, ему понятней и ближе. Матвей же решил не утруждаться «заглублением в глубины глубин» и благополучно пропустил мимо ушей лекции друга.
До злополучной пятницы удавалось избегать контакта с прекрасным.
«Сегодня, похоже, придется. Господи, что за пытка? Мне еще до балета становится не по себе, как хочется остаться дома!» – размышлял Туров, надевая брюки.
– Лилечка, у меня живот болит, – обреченно соврал он жене.
– Выпей таблетку, все пройдет, – отрезала та, разглаживая сорочку утюгом. – Держи, одевайся!
На балет они немного опоздали. Подруга Лили со своим мужем дождались их в фойе, после чего вся компания, сдав верхнюю одежду в гардероб, поспешила в зал. Матвей отметил про себя окружающую обстановку: солидное поведение капельдинера, мраморную отделку, массивные колонны, тяжелые шторы, внутренний простор и размах вестибюля. Это настраивало на серьезный лад, и мужчина, невольно зауважав создателей «храма искусства», ощутил прилив интереса к предстоящему мероприятию.
Впрочем, сам балет поначалу разочаровал. Осоловевшими глазами Матвей наблюдал за суетой на сцене. Там мужчины в белых трико совершали непонятные перемещения, скакали в разных направлениях, махали пластмассовыми мечами и вообще резвились, будто впали в детство. Убогость происходящего дополняли суровые лица исполнителей и не к месту вдохновенная игра музыкантов, представленных двумя рядами темных голов в оркестровой яме и мельканием смычков. Устроившись в неудобном кресле как можно ниже, Туров мысленно корил себя: «Все, это в последний раз. Больше сюда ни ногой, что за чушь вообще творится? Зачем эта клоунада…» Его отвлек чей-то заливистый храп, раскатывавшийся совсем рядом. Через мгновение послышалось недовольное шиканье окружающих, и Матвея накрыло чудовищное осознание того, что храп издавал он сам. Всхрапнув напоследок, уже приходя в себя, мужчина пережил несколько секунд жесточайшего стыда и спросонья сквозь шепот супруги, что-то гневно вещавшей про «страшное позорище», стал анализировать ситуацию. Виновной в случившемся была признана низкая спинка, которая вынуждала сильно запрокидывать голову, что вело к вибрации носоглотки. Беззвучно обругав конструкторов кресла, Туров нахохлился, втянул голову в плечи и попытался задремать в новой позе, но каждый раз, когда до встречи с Морфеем оставалось всего ничего, предательское расслабление мышц роняло чело несчастного вперед, обрекая на новые мучения. А на сцене между тем продолжали дергать ногами бесноватые танцоры, дирижер, войдя в экстаз, судорожно размахивал в воздухе палочкой, и конца-краю этому видно не было…
Спасительной трелью сквозь тяжелую дрему долетел до сознания Матвея звонок о завершении балета.
– Что, уже все? – радостно встрепенулся мужчина.
– Еще нет, – с укоризной ответила Лиля, – первый акт закончился, будет еще второй. Пойдем в буфет сходим, я водички хочу, Катя с Лоуренсом уже там.
Стоически выдержав плохое известие, Матвей взял Лилю за руку, и они направились в фойе. Здесь Турова поджидало настоящее откровение. Еще в зале, перед сном, он успел рассмотреть одухотворенные лица посетителей. Казалось, в неверном отблеске сценического света они излучали благодать, а некоторые и вовсе несли печать прозрения. Но что стало с этими людьми в буфете?! Ошалело напирая на соседей, солидные мужчины в тройках пробивались к столам с эклерами и яблочным соком. Не отставали от них и дамы с вполне себе породистыми осанками и ликами. Тактическая возня в очереди сопровождалась недовольными возгласами, повизгиванием и треском разрываемой материи. Обомлевший Туров наблюдал за происходящим, забыв про воду и вообще про то, где он находится. Лиля спокойно стояла рядом, а чуть поодаль на битву за еду безучастно глядела престарелая женщина в старомодном платке, накинутом на костлявые плечи.
– Теперь можно. – Голос жены вывел Матвея из оцепенения. – Видишь, очередь поредела? Значит, скоро начало второго акта, поспешим.
Они подошли к стойке с минеральной водой, купили бутылочку и направились в зал. Теперь Матвей решил не спать во что бы то ни стало, он хотел поймать момент превращения дикарей в эстетствующих интеллектуалов.
Лоуренс добыл в антракте программку, и, читая ее, Туров наконец постиг смысл доселе загадочных и скучных плясок. Оказалось, размахивание пластмассовыми мечами и судорожное подергивание ногами олицетворяло имперскую мощь государства-завоевателя, а беготня девиц – проказы коварных соблазнительниц. Все действо в аллегорической форме иллюстрировало восстание рабов и последующее их трагическое поражение. Вот в лагерь благородных рабов пробрались гетеры и, охмурив простодушных мужланов, заманили их в смертельную ловушку. Соблазнение в танце выглядело вполне эротично, и Туров проникся происходящим, ожидая нависшей над беспечными расправы. Вдруг за спиной, где сидели несколько человек очень респектабельной наружности, послышались сдавленный гогот и возбужденные комментарии:
– Это они че, трахаются, что ли?! – приглушенно спросил мужской голос.
– Ага, с проститутками! – отозвался второй. – Гы-гы-ы-ы-ы, мне вон та нравится, с крепкой задницей, тока сисек у них нет, жалко!
– Конечно, нету, откуда им взяться – это ж танцовщицы, худые, как глисты, – злорадно вступил женский голос, принадлежавший, по-видимому, жене одного из ценителей искусства.
Словно ушат холодной воды вылили на Матвея. Оказалось, дикари никогда не превращались в людей, все дело только в волшебстве сценического освещения. Отчаянная битва горстки смельчаков с армией Красса разворачивалась уже под рассуждения заскучавших «театралов» о дальнейшем провождении вечера, под хихиканье девушек слева, бросавших на Турова игривые взгляды, и еще под разные штуки, никоим образом не относящиеся к драме восставших рабов и горю несчастной любви Спартака.
Послебалетная давка в гардеробе теперь воспринималась обыденным делом, и, только выждав, пока бушующая толпа сметет вещи с вешалок, Матвей забрал пальто Лили и свою куртку.
Дома, задумчиво наблюдая за спящей женой, он рассудил, что нет никакой разницы между «верхом» и «низом» общества, что одухотворенные люди, хоть и присутствовали на балете, не опускались до драки за бутерброд, а еще они очень старые, как та старушенция в платке, и беспомощные в отчаянном одиночестве. Остальным все равно, где проявлять свою животную сущность – на базаре ли, в ресторане или на балете, как этим вечером.
