Обо всем этом Горец услышал в бараках. Гореваны перешептывались между собой, хотя сторонились чужака, подозревая в нем стукача, однако ему нередко удавалось подслушать чужие разговоры. И из них кирпичик по кирпичику он выстраивал свое миропонимание.
Вероятно, это была легенда, которой тешили себя обреченные на смерть узники резервации. Но сбрасывать ее со счетов все же не стоило.
Поляна каменных мешков напоминала солдатский плац, залитый светом прожекторов, с десятками круглых отверстий, между которыми оставалось место для прохода караульного. Внутри половины из мешков сидели бедолаги-заключенные, измученные и страдающие.
Надсмотрщики протащили Горца над лунками и аккуратно спустили в свободную. Никита шипел, когда касался стенок, кусающихся электричеством. Он чувствовал себя морковкой, посаженной в грядку. Отпустив руки Горца, надсмотрщики удалились, громко разговаривая о своем. Они и думать забыли об узнике. Никита аккуратно опустил руки вниз, стараясь не дотрагиваться до стенок мешка. Пару раз он задел их и получил слабенькие, но довольно болезненные уколы тока. Теперь ему предстояло стоять ровно, не шелохнувшись, день, два, пока Бодало не смилостивится и не прикажет его вытащить. В этот момент Никита захотел умереть. Стоять несколько суток, не облокачиваясь на такие соблазнительные и опасные стенки, не спать и не есть, гадить под себя, чувствовать себя животным, поставленным в стойло, опасным животным.
Стоя в каменном мешке, Никита проклинал себя за длинный язык. И зачем ему потребовалось рассказывать остальным заключенным всю правду о себе, кто его за язык тянул. Зачем им знать, что есть и другие миры, где к людям относятся одинаково, или почти одинаково, независимо от расы и цвета кожи, от происхождения и прочей невнятной шелухи. А если тебе что-то не нравится, то можешь наняться на первый же крупный пассажирский или торговый даль-проникатель и отправиться к иным планетам, выбирая мир себе по вкусу.
Никита рассказывал им, надеясь, что его истории пробудят их к жизни, заинтересуют, заставят действовать, и тогда они вместе выберутся из резервации. Но его россказни вызывали интерес только у «дятлов», которые доносили на него надсмотрщикам, после чего Бодало проводил с узником воспитательную беседу и отправлял в мешок.
Никита три раза попробовал достучаться до душ забитых, опущенных гореванов, четвертого раза не будет, решил он для себя.
* * *
Когда сидишь в каменном мешке, самое страшное – не свихнуться со скуки, не поднять руку к зубам и не перегрызть себе вены, чтобы не длить мучения. Два дня назад в барак приволокли горевана с зашитыми руками. Он двенадцать дней просидел в мешке, уставясь больными глазами в небо, не выдержал, но его успели спасти и заштопать. Правда, после того, что он вынес, жизнь воспринималась им как нескончаемая каторга, а смерть как спасение, глоток свободы. На работу гореван больше не вышел, так и сидел целыми днями неподвижно на полу и разглядывал стену перед собой. Усталость под давлением времени превращалась в отупляющее равнодушие. Избитое тело забывало о своем существовании. Оставалась только скука, нескончаемая сухая скука, разрушающая шестеренки головного мозга, съедающая их, словно ржа.
Никита не мог себе этого позволить. Он не умел сдаваться, боролся до последнего, пока ты жив, пока ты дышишь, и из глаз текут слезы, надо сражаться за жизнь, за следующий глоток воздуха, за каждую слезинку, увлажнившую глаза. Уж что-что, а бороться Никита умел. Он родился больным, недоношенным, но с дикой звериной жаждой жить.
Сидя в каменном мешке, парень разглядывал стену перед собой и думал о разном. Время от времени он погружался в теплую ласковую дремоту, разрушаемую каждый раз, когда над поляной включались прожектора, и звучала громкая, пилящая нервы музыка.
«Он должен отсюда выбраться во что бы то ни стало! Он не дерьмо в проруби, господа летиане, и не даст себя сгноить заживо в резервации… в «концентрационном лагере»!» – услужливо всплыло откуда то из глубин памяти страшное название. Что оно означало? Откуда оно взялось в его голове? Никита даже боялся предположить. Но это выражение очень точно описывало тот котел, куда его бросили вариться.
Но как выбраться отсюда? Одного желания мало, нужны возможности, соратники, но все его попытки найти единомышленника с треском провалились. Значит, оставалось надеяться только на себя. Резервация сделала из гордых свободных гореванов тупых послушных овец. Их поведут на убой, а они будут думать, вкусный ли шашлык из них получится. И будут расстраиваться, что мясо окажется жестким, и они не понравятся господам-хозяевам на вкус.
И такая в этот момент злость взяла Никиту, что он со всей дури боднул головой стену, воткнув в нее руки раскрытыми ладонями. Это был жест отчаяния. Он не видел выхода. Он заблудился в дремучем лесу, и волки готовились к трапезе. Его основательно дернуло током, пробрало аж до мозга, встряхнуло и взбудоражило.
«Надо действовать! Надо попытаться сбежать отсюда, пусть даже придется уходить в бега в одиночку. Ждать, пока его здесь отыщет Магистр и спасет – напрасная трата времени». Можно было попытаться вызвать его по «разгоннику», но их переговоры могли засечь, Горец не хотел рисковать свободой Отца Родного и Ежонка.
Никита не умел ждать у моря погоды, он привык диктовать погоде свои условия. Сказывалась дурная наследственность, дед по материнской линии в свое время полжизни поработал климатическим инженером на Эдинбурге. К тому же у Бориса были свои проблемы, он заботился о Тане. Конечно, Никита сделал все, чтобы ее спасти и увести погоню в сторону, но случиться могло все что угодно. Он тревожился за Ежонка, боялся, что она угодила в лапы к этим чудовищам, и одна лишь мысль об этом убивала.
Закрывая глаза, Никита видел перед собой гончих, их длинные вытянутые тела, сплюснутые головы в развевающемся ореоле щупалец-волос и большие страшные глаза. Такими он увидел их в первый раз на площади Роз перед Южными воротами в Мирграде.
* * *
Капитан Рудоу заметил его первым и приказал Гончим: «Взять!» Горец, прощаясь, бросил последний взгляд на подземный переход и фонтан в центре площади, развернулся и побежал изо всех сил. Он хотел увести погоню как можно дальше от этого места, запутать следы, заставить забыть, что беглецов двое.
Горец бежал сквозь толпу, расталкивая недоумевающих, раздраженных летиан в стороны. Одного толкнул, другого случайно ударил локтем, у третьего выбил из рук телефон. В воздух взвилась толстая папка, рассыпая листы документов. В спину неслись проклятия и ругательства, но Горец не замечал их. Он чувствовал преследователей. Они летели вслед за ним, и им никого не приходилось толкать, летиане расступались сами, пропуская вперед быстрых гибких гончих.
Еще чуть-чуть, и они его настигнут. Повалят на асфальт и загрызут, если Рудоу не вмешается вовремя и не оттащит их в сторону.
Горец сбил с ног девушку, она упала на асфальт ему под ноги, он зацепил ее ногой и почувствовал, как падает сам. Устоять не удалось, он рухнул, но в последний момент сгруппировался, перекувырнулся через голову и обернулся посмотреть, не покалечил ли девушку.
