Сразу после прибытия на базу гореваны отправились на поверхность. Пошли на штурм резервации «Тихая лощина». Отец поехал с ними. Ему предлагали остаться, но он сам настоял на своем участии. Таня тоже рвалась в бой. Там находился в заточении ее Никита, она не могла оставаться на базе и сидеть без дела, ожидая, когда его выручат, или… об этом даже думать не хотелось.
Но Борис запретил ей. Он ничего не хотел слушать. Когда же она попыталась надавить, сыграть на отцовских чувствах, напомнил ей о том, как она проникла на борт второго челнока, ослушавшись его. В конце он бросил жестокие слова: «Быть может, если бы ты тогда была паинькой и осталась на корабле, не пришлось бы твоего Никитку из тюряги вытаскивать».
Таня и виду не подала, что ее задели его слова. Хмыкнула недовольно, отвернулась и гордо вышла из палатки. Ушла куда глаза глядят и оказалась на окраине базы. Только там позволила себе разреветься.
Папа, как всегда, был прав. Она обманула всех и проникла на борт челнока. Ей говорили, что путешествие будет опасным. Но могла ли она предположить, что экспедиция на Россу окажется столь экстремальной. Если бы она тогда не сунулась на «ГЕКа», то Никита и не попал бы в этот переплет. Вот что может повлечь за собой маленькая ложь. При этом страдают другие люди.
Таня плакала, забившись в заросли какого-то кустарника. В первый раз за всю росскую экспедицию она позволила себе дать волю чувствам. Когда вокруг никого нет, не надо прикидываться стальной, строить из себя боевую леди, можно быть такой, какая она есть. А на душе накопилось невыплаканное море. Так хотелось пожалеть себя. И за что ей все это на голову сыпется?..
Таня почувствовала, как что-то мокрое и холодное уткнулось ей в ладонь. Она инстинктивно отдернула руку, подняла голову и посмотрела. Сквозь заволакивающие глаза слезы девушка увидела что-то черное и мохнатое. Протерла глаза. У ее ног сидел меховой зверек с большими круглыми глазами, полными сострадания. Он сидел на задних лапах, а передние просительно сложил на груди и печально смотрел на плачущую девушку.
Таня улыбнулась и протянула руку к зверьку. Он насторожился, поднял заостренные ушки с кисточками, подобрался, мех на спине потешно встал дыбом, но все-таки дал себя погладить. Таня наслаждалась, гладя зверька. Какое умиротворяющее занятие. Постепенно все проблемы и переживания отступили на задний план. Зверек убаюкивающе фырчал, выгибал спинку, подставляя ее под ладонь.
Таня успокоилась. Она уже не сомневалась, что отец спасет Никиту, а гореваны помогут ему. Что любимый жив и здоров, и вернется к ней целым и невредимым. Она расслабилась, и мысли растворились в океане безмятежности.
Гореванские повстанцы выступили на поверхность, а с ними и отец. Она не пошла прощаться. Она попросту забыла о том, что кто-то идет умирать за ее Никиту. Таня погрузилась в воспоминания о себе. Перед глазами возникали красочные картины дней, когда она была счастлива.
Девушка опомнилась через несколько часов, выбралась из кустов и направилась назад к покинутой базе. Зверек увязался за ней. Он смешно бегал вокруг и путался под ногами.
Таня смеялась и приговаривала:
– Тихо ты, Локет! Куда лезешь?!
А Локет не слушался. Ему так хотелось понравиться девушке, что он изо всех сил пыжился, вытанцовывал, да показывал свою молодецкую удаль.
Таня сама не заметила, как дала зверьку имя. Почему она назвала его Локет? Что-то нежное, горячо любимое было связано с этим словом, правда, стертое из памяти.
«Локет… Локет…»
Таня попробовала это имя на вкус, покатала во рту, словно мятный леденец, и память услужливо подсказала, откуда оно ей знакомо. Так звали собаку родителей, огромного шерстистого ламалала, добрейшего пса. Маленькой она любила забираться на него, скакала, как на верховой лошади, иногда засыпала, обняв его. Все тисканья с ее стороны Локет воспринимал со смирением и пониманием. В обиду девочку не давал даже родителям. Поругаться на дочку, если он где-то поблизости, было практически невозможно. Стоило только повысить голос, как Локет важно приходил в комнату, садился напротив ругающегося, клал ему лапу на колено и укоризненно так смотрел. Мол, чего творишь, с кем связался, с малой соплявкой, самому-то не стыдно? Под этим пристальным взглядом папа и мама обычно отступали. Пес умер от старости, когда Тане исполнилось шесть лет. Она очень сильно переживала, даже заболела, а со временем память стерла неприятные воспоминания, осталось лишь имя, потянув за которое, она распутала весь клубок.
– Значит, будешь у меня Локетом, пока я не уеду…. Ты не голоден?
Зверек словно понял вопрос и стал усиленно тереться об ногу, пофыркивая и чихая.
Таня припустила к лагерю. Она боялась, что осталась в пещере совсем одна. Издали виднелись только пустые палатки да брошенные грузовики, как напоминание о гореванах, но стоило вбежать в лагерь, как все опасения рассеялись.
Она наткнулась на старого горевана в белом поварском фартуке, спешившего на кухню с набитыми провизией сумками. Увидев девушку, он чуть не выронил сумки от неожиданности и тут же был атакован Локетом. Настырный, любопытный, да к тому же голодный зверек набросился на повара, норовя запутаться у него в ногах и уронить. Тогда проще будет еду умыкнуть из пакета.
– Ты, дочка, совсем с ума сбрендила. Зачем фелора за собой привела? – заворчал старый гореван. – Ну-ка отстань от меня! Брысь, кому говорю! Нет у меня нечего. Нету. По твою честь пусто. Вот так приведешь, прикормишь одного, назавтра глаза продерешь, а здесь вся его семья со всеми родственниками до двенадцатого колена ошивается. И все голодны. Ты бы поостереглась, дочка, всяких приблудных за собой таскать.
– Но он такой миленький, – не смогла сдержаться она.
– Да, миленький, ничего не скажешь, а жрет, как летианская корова. Всего да побольше. Нет, дочка, неправильно ты поступила. Вот вернутся наши, а тут нашествие фелоров.
– Его зовут Локет, – не зная зачем, добавила Таня.
– Локетом говоришь, – задумался старый гореван. – Ладно. Веди его за мной на кухню. Во дворике его и покормишь, а то начнется в лагере людоедство, скажут, старый Мухомор виноват. Довел несчастное животное. Оно же не виновато, что таким уродилось.
Таня направилась вслед за старым Мухомором на гореванскую кухню. Там во дворе она и просидела весь оставшийся день, слушая рассказы повара. Наевшись до отвала, Локет сыто зевнул и прямо тут же завалился спать, но все же время от времени приоткрывал один глаз и поглядывал на девушку, которую отчего-то стал считать своей хозяйкой. Зверек боялся, что когда он заснет, она куда-нибудь денется, а он не переживет этого, прикипел к ней всей своей широкой звериной душой.
Все это время, сидя на скамейке, вынесенной из кухни, Таня старалась не думать о Никите и папе. «Удалось ли гореванам прорваться в резервацию, удалось ли вывести несчастных заключенных из-за колючей проволоки, сколько народу погибло при штурме «Тихой лощины», жив ли папа, жив ли Никита?..» Стоило хоть одной мыслишке просочиться за пределы запрета, как сердце начинало учащенно биться, глаза заволакивали слезы. Она тут же прогоняла отравляющие мысли. Но самое страшное, это когда она на миг представила, что папа погиб, спасая Никиту, но его не спас. Они оба умерли, и она осталась одна. Одна на проклятой, забытой богом планете Россе. Эта чудовищная мысль едва ее не убила.
