Вместе со всеми встал и знакомый нам Вадим Кулевацкий, худощавый, светловолосый, с коротко подстриженными усами. Он направился к клетке. Через несколько секунд будет совершено покушение, которого опасались с самого начала.
До клетки уже не более двух метров. Кулевацкий взмахивает рукой, и в Чикатило летит небольшой темный предмет. Глухой удар, голова человека в клетке запрокидывается назад, но выражение лица не меняется, остается таким же отсутствующим.
Чикатило с небольшой царапиной на щеке уводят, Кулевацкого задерживают, но тут же отпускают.
Темный предмет лежит на столе возле клетки: кусок железного прута длиной сантиметров десять. Попади в висок — конец Андрею Романовичу. Нелепое, театральное, наивное покушение. В самый раз для такого процесса.
* * *
В те два месяца, которые отделяли речь защитника от вынесения приговора, нам десятки раз задавали один и тот же вопрос: ну что, его еще не расстреляли? И удивлялись: разве он еще жив?
И хотя мы знали о его зверствах гораздо больше, чем спрашивающие, от таких вопросов коробило.
С презумпцией невиновности общественное мнение у нас не особенно считается. В июне 1992 года бульварная газета (так и написано на первой ее полосе) «Клюква» сообщила:
«Знаменитое „Ростовское дело“ закончилось смертным приговором…»
Эта газета шутейная, хотя, наверное, смертный приговор не дает повода для шуток, и номер, который попал к нам в руки, датирован 1999-м годом. Однако и умная, демократичная «Комсомолка» немногим позже писала:
«Чикатило, конечно же, будет расстрелян. Он и сам это прекрасно знает».
Примерно в это же время, кажется, с легкой руки «Московских новостей», пошла гулять идея: не расстреливать Чикатило, а продать его японцам, которые, говорят, готовы его купить для изучения мозга, чуть ли не для поисков некоей преступной субстанции. Эта идея получила политическое продолжение — отдать его восточному соседу вместо спорных Курильских островов…
Мы не уставали повторять, что расстреляют, если расстреляют, не раньше, чем к расстрелу приговорят. И не юридическое невежество сограждан раздражало нас, а какое-то легкое, безразличное отношение к той пропасти, которая отделяет жизнь от смерти, — пусть даже это жизнь и смерть преступника.
Окунувшись с головой в ростовское дело, мы стали всерьез задумываться: возможна ли смертная казнь в цивилизованном обществе? Не дикость ли это?
В Доме правосудия такие вопросы казались неуместными. Мнения пострадавших о судьбе Чикатило разнились лишь способом лишения его жизни. Пожалуй, только отец Вани Фомина был согласен, чтобы убийца отделался долгим сроком, но лишь потому, что он, отец, достанет мерзавца в любом лагере и сам свершит правосудие.
Но за пределами здания суда эти вопросы возникали вновь и вновь.
Смертная казнь не уменьшает преступности, не страшит злодеев, не останавливает их перед тем шагом, за которым ждет пуля, виселица, газовая камера, плаха, гильотина, электрический стул. Противники любых способов смертной казни приводят наглядный аргумент: на средневековой площади казнят карманного вора, а в толпе зевак, наблюдающих за казнью, орудуют вовсю другие воры, необычайно довольные тем, что собралась толпа — не важно, по какому поводу.
Это — прагматический подход: смертная казнь бесполезна; но есть и доводы морального свойства. Давать жизнь и лишать жизни — не человеческая, а Божественная прерогатива. Бог дарует жизнь, и только Он вправе ее отнять. Другой довод: казня преступника, общество становится с ним на одну доску. Еще: лишая жизни кого угодно, общество демонстрирует собственную слабость и собственные ошибки.
Мы выслушивали все эти суждения, соглашались с ними, кивали и поддакивали. А потом вспоминали Лену Закотнову, Диму Пташникова, Олю Стальмаченок… Совершивший все это — не человек, он не Богом послан на Землю, а дьяволом!
* * *
А потом маятник совершал очередное колебание: любое умышленное убийство — это отклонение от нормы, аномалия, может быть, болезнь. Таких людей надо не расстреливать, а запирать в специальных медицинских учреждениях, лечить, изучать, выделять какие-то вещества, которые повинны в аномалии.
Мы почти утвердились в этой точке зрения, как генерал Колесников изложил нам свою. Как-то у него зашел разговор с другом, ярым противником смертной казни. И Владимир Ильич спросил у него: «А ты был в Освенциме?» На это контраргументов не нашлось.
И еще начальник российского уголовного розыска рассказал нам такую историю. Из детского сада пропал пятилетний мальчик. Дней через десять нашли его труп — весь в красных отметинах. Убийцу вскоре поймали, им оказался живший неподалеку мужичонка. Заманил мальчика, увел к себе и там несколько дней насиловал, измывался. Ребенок не выдержал и умер.
— А что за красные отметины? — спросил убийцу Колесников.
— Я его огнем прижигал.
— Зачем?
— Интересно было, как станет реагировать.
— И как же?
— Кричал…
Владимир Ильич сидел за столом, вцепившись в столешницу побелевшими пальцами. У него такие руки, что смог бы задушить запросто. «Бог дал сил сдержаться», — так закончил рассказ генерал Колесников.
У каждого хватило бы сил сдержаться?
А насчет смертной казни — спросите у кого-нибудь еще.
* * *
Запершись в совещательной комнате для соблюдения судебной тайны — по крайней мере считалось, что они заперлись, так полагается, — судья и заседатели два месяца писали приговор. Наступило 14 октября, и в зале номер пять вновь собралась публика. На сей раз зал был переполнен.
Помимо причастных к процессу, пришла тьма народу, и негде было яблоку упасть. С наших мест ничего толком не было видно, но кое-что слышно: понаставили микрофонов и динамиков.
Подсудимого, изрядно уже обросшего и постаревшего, втолкнули в клетку. И снова, как в первые дни процесса, защелкали фотоаппараты, зажужжали кино- и видеокамеры, включились софиты. И опять кричали матери убитых:
— Улыбается, тварь такая! Пустите нас к нему, сами исполним свой приговор… Где ты была раньше, милиция?
Чикатило сидел бочком и улыбался.
Вошел суд. Все встали и остались стоять до окончания оглашения приговора. Акубжанов разрешил сидеть только потерпевшим. Им не выстоять было два дня — врачи отпаивали то одну, то другую женщину, под руки выводили из зала тех, кого не удалось привести в чувство лекарствами.
Громким голосом, заметно волнуясь, судья начал читать приговор. И тут же другой голос, глухой и монотонный, раздался из клетки. Несколько минут длился дуэт, потом Акубжанов распорядился отправить подсудимого в камеру. Время от времени его приводили в зал суда — он должен был слушать приговор, — и тогда звучали знакомые слова о Рухе и свободной Украине, о беременности и баррикадах, об ассирийской мафии и партизанах.
