– Ты знаешь, что значит спорить на что-то? – спрашивает она.
– Да.
– Что?
– Ну, это как: спорим на один каштан, что сегодня будет дождь.
Она смеется, и я вспоминаю, какая у нее красивая улыбка.
– Умничка, совершенно верно. Наша лавка – это место, куда люди приходят, чтобы поспорить, это называется «сделать ставку». Только они делают ставку не на погоду, а на лошадей, иногда – на собак.
– На лошадей и собак? Как это?
– Ну, лошади участвуют в скачках, и люди делают ставки, какая лошадь придет первой. Но только они спорят не на каштаны, а на деньги.
Я обдумываю ее слова.
– А если они проигрывают? – спрашиваю я.
– Отличный вопрос! Если они проигрывают, их деньги достаются нам, и мы можем купить в дом еще немного ковролина. Понятно?
Я мотаю головой, и она снова начинает сердиться.
– Если это лавка, разве это не значит, что вы должны что-нибудь продавать? – спрашиваю я.
– Продаем, я же говорю. Мы, малышка, продаем мечты. Мечты, которые никогда не исполнятся.
Девятнадцать
Лондон, 2017 год
– Боюсь, я вас не понимаю, – говорю я.
Инспектор Алекс Крофт с напарником уже давно сидят у меня в гримерке, и мне начинает казаться, что на троих тут недостаточно кислорода. Я то и дело смотрю на дверь, как будто это запасной выход, через который мне хочется сбежать, но инспектор продолжает сверлить меня взглядом. Потом вздыхает.
– Я еще раз вас спрашиваю: что случилось, когда вы вернулись с заправки?
– А я вам в который раз говорю, что я не была на заправке. Я вышла из ресторана и пошла домой спать, одна.
Она качает головой:
– Вам не показалось странным, что когда вы заявили о пропаже Бена, к вам прислали двух полицейских?
– Ну… я…
– Обычно так не делается, но мы считали, что вашему мужу угрожает опасность. Хотите знать почему?
Я смотрю на нее в изумлении. Я совсем не уверена, что хочу это знать.
– Потому что в день своего исчезновения он приходил в ваш районный полицейский участок и написал на вас заявление. Он сообщил, что вы его избили. Кажется, для вас это новость? Или вы и правда прекрасная актриса.
У меня такое чувство, что я куда-то падаю. На всякий случай я опускаюсь на стул. Последние два дня мне кажется, будто я провалилась в параллельную вселенную, где царит полный бардак. Я осталась собой, но все вокруг – и все вокруг – встали с ног на голову и поменяли очертания. Не дождавшись ответа, Алекс Крофт продолжает:
– Ваш муж рассказал, что в детстве у вас диагностировали какую-то разновидность амнезии. Что люди с таким диагнозом могут забывать травмирующие события, полностью стирать их из памяти и даже не знать, что это произошло. Он предполагал, что вы до сих пор иногда страдаете от потери памяти, но не отдаете себе в этом отчета. По его словам, вы считаете, что у вас прекрасная память, но иногда забываете некоторые вещи, которые делаете, когда бываете расстроены. Похоже на правду?
– Нет. То есть, да, мне ставили такой диагноз в детстве, но ошибочно. Я с тех пор ни разу ничего не забывала.
Тогда я тоже, кстати, ничего не забыла, я просто притворилась. Все воспоминания о моей прошлой жизни я храню в старом чемодане в своем сознании. Этот чемодан уже очень давно не отпирали.
– Вы в этом уверены? Уверены, что не страдаете чем-то вроде амнезии? Это была одна из причин, почему ваш муж решил не подавать на вас в суд.
– Подавать в суд? На каком основании?
– Вы пьете, миссис Синклер?
– Все пьют.
– Как вы думаете, может ли быть, что вы не помните, что случилось между вами с мужем в тот вечер, потому что были в состоянии алкогольного опьянения?
Нет. Я помню все. Просто я жадная и не люблю делиться своими воспоминаниями.
– Мне нужен адвокат?
– Я не знаю. Вы считаете, он вам нужен? Вы же сказали, что это была – цитирую – «просто пощечина»?
Она ждет ответа, но я молчу. Мне уже кажется, что лучше говорить как можно меньше.
– Где ваш муж, миссис Синклер?
Что-то щелкает у меня внутри:
– Я. Не. Знаю. Я вам потому и позвонила, черт возьми!
Я сама удивляюсь громкости своего голоса, но инспектор остается невозмутимой.
– Вы нашли фотографию Бена для нашего расследования?
– Нет.
– Не волнуйтесь, у меня уже есть одна.
Она опускает руку в карман и достает оттуда фотографию. На ней лицо Бена крупным планом, все в синяках и ссадинах, один глаз так распух, что не открывается. Я ни разу не видела его в таком состоянии. Он почти неузнаваем.
– В таком виде ваш муж пришел в полицейский участок в тот день, когда вы заявили о его исчезновении. Нос у него был сломан в двух местах. Я не врач, но мне кажется, такие травмы нельзя получить в результате простой пощечины. Мы вас тогда не арестовали только потому, что в итоге он отказался подавать в суд. Думаю, он вас боялся.
Ладно, может быть, у меня и случился стрессовый перелом мозга, но на свою память я могу положиться.
Я не сумасшедшая.
– Это бред какой-то! Я ни разу не видела его в таком состоянии…
– Согласно заявлению вашего мужа, вы якобы изменяли ему с Джеком Андерсоном, своим партнером по фильму. Это правда?
– Это вас не касается!
– Меня касается все, что может мне помочь найти вашего мужа и обеспечить его безопасность. Он ушел из полицейского участка, и через несколько часов вы заявили о его исчезновении. Где он сейчас, миссис Синклер?
Как же громко! Как же мне хочется, чтобы она замолчала! Или чтобы кто-нибудь более или менее внятно объяснил мне, что происходит.
– Я уже сказала вам, что не знаю. Если бы я знала, где он, или если бы я сама что-нибудь с ним сделала, зачем бы я стала звонить в полицию?
Она качает головой:
– И последний вопрос. Напомните мне, пожалуйста: во сколько, вы сказали, вы пришли домой в тот вечер, когда поняли, что он… исчез?
– Наверное, около пяти. Точно не помню.
Я замечаю, что Уэйкли что-то записывает.
– А вот это уже интересно, потому что в таком случае вы были дома в тот момент, когда ваш муж в последний раз звонил с телефона, который, по вашим словам, принадлежит ему и который потом нашелся на журнальном столике. Какое-то время назад он начал ходить к психологу, работающему с жертвами домашнего насилия, – он говорил, что вы уже не в первый раз на него напали, – так вот, он позвонил и оставил сообщение на автоответчике. Хотите знать, что он сказал?
