Двадцать пять
Лондон, 2017 год
Я просыпаюсь от того, что кто-то пытается влезть в мою спальню.
В комнате полная тьма, а звук в первый момент такой тихий, что я решаю, что мне показалось. Но по мере того как я, моргая, привыкаю к темноте и вглядываюсь в менее черные ее участки, я начинаю кое-что различать – то, что мне совсем не нравится. Мой слух заострен до предела, а напряженный взгляд прикован к дверной ручке. Ручка начинает медленно поворачиваться, и я понимаю, что за дверью находится что-то очень плохое.
Сердце глухо стучит у меня в груди и в ушах. Я хочу закричать, но не могу ни крикнуть, ни пошевелиться: мое тело окаменело от ужаса.
Ручка поворачивается до конца, но дверь не открывается. Об этом позаботились задвижки, которые я установила изнутри. На какой-то миг я чувствую облегчение, но потом снова накатывает ужас, еще быстрее охватывая мое неподвижное тело. Тот, кто стоит за дверью, не собирается сдаваться. Он пинает дверь раз за разом, резкий звук сотрясает комнату. Дверь содрогается несколько раз и распахивается с такой силой, что отскакивает от стены обратно. И не успеваю я дотянуться до какого-нибудь предмета, который мог бы послужить мне защитой, как он уже сидит сверху.
Вокруг темно, но я вижу, кто это.
Я не могу пошевелиться, даже не пытаюсь.
Его руки смыкаются у меня на горле, и он сжимает их слишком сильно.
– Будут синяки, – пытаюсь произнести я.
Мои сиплые слова достигают его ушей, и он понимает их справедливость. Он ослабляет хватку, и вместо этого причиняет мне боль изнутри. Там синяков не видно.
Я позволяю ему делать все, что он захочет: не реагирую, не издаю ни звука. Поначалу я пыталась сопротивляться, и это ничем хорошим не заканчивалось. Это не первый подобный эпизод, но его уже можно считать самым худшим. Понятно, что он все запланировал: судя по его твердости и по тому, сколько все это длится, он принял синюю таблетку. Он останавливается. Я слышу, как он снимает презерватив и бросает на пол. Для того, что будет дальше, презерватив не нужен: никто еще не забеременел таким способом.
Он переворачивает меня, как куклу, лицом вниз. Я закрываю глаза, покидаю собственное тело и думаю, согласились бы люди, что это насилие, или нет, если бы знали: все это делает мой муж.
Потом он всегда извиняется.
Я знаю, почему он так меня мучает, но не знаю, как сделать, чтобы он перестал. Он думает, что я его разлюбила, но я-то его люблю. Он словно пытается доказать, что я все еще ему принадлежу. Не принадлежу. И никогда не принадлежала. Я принадлежу только себе.
Он слезает с меня. Я слышу, как он идет в ванную и спускает использованный презерватив в унитаз. Я думаю, что все позади, но потом слышу, как он возвращается к кровати и вынимает ремень из сброшенных брюк, и понимаю, что сегодня – одна их таких ночей. Я лежу абсолютно смирно, лицом вниз, в точности как он меня оставил, использованную и отброшенную. Он начинает бить меня ремнем в тех местах, где никто другой не заметит следы. Муж всегда читает мои сценарии – не потому что ему это интересно, а потому что он хочет знать, какие части моего тела смогут увидеть люди, а какие будут принадлежать только ему. Он снова наносит удар, и я стараюсь не плакать, как бы больно мне ни было.
Двадцать шесть
Лондон, 2017 год
Меня будит какой-то непонятный звук.
Я сажусь на постели, мгновенно покрывшись потом от ужаса. У меня перехватывает дыхание, я дрожу и плачу, потому что знаю, что мне не просто приснился сон, что все это случилось на самом деле. Я помню, как жестоко со мной обошелся Бен во время последней нашей встречи. Помню, как сказала, что хочу развестись, как он вернулся вслед за мной из ресторана, выломал дверь спальни и сделал то, что сделал.
Я даже не попросила его перестать.
Наверное, отчасти я думала, что заслужила это.
Мы выбираем в спутники жизни свои отражения – людей, которые являются нашей противоположностью, но кажутся нам такими же. Если он чудовище, то кто же тогда я?
Это случилось не в первый раз, но я дала себе слово, что в последний, что я никогда больше не позволю ему так со мной обращаться. Я всегда держу обещания, особенно те, которые даю сама себе.
Вдруг я что-то с ним сделала и не могу об этом вспомнить?
Нет, я уверена, что ничего такого я не делала. Почти наверняка.
Потайной уголок моего сознания разворачивается, как карта сокровищ, и я начинаю верить, что в моей голове и правда могут скрываться хорошо спрятанные воспоминания. Наверное, если в детстве видишь, как люди делают что-то не то, впоследствии тебе сложнее отличить хорошее от плохого. Мы все подстроены и подогнаны под наш собственный вариант нормы, он как наш отпечаток пальца. Нас научили приспосабливаться к окружающим, и с самого рождения мы учимся соответствовать ожиданиям. Мы все время играем роль.
Глупо было выйти замуж так быстро, как следует не познакомившись с человеком. Я думала, что знаю достаточно, но ошибалась. Меня захватил наш бурный роман, и я боялась, что потеряю его, если скажу «нет». Я считала, что мы одинаковые, думала, что он мое отражение, пока не вгляделась получше и не поняла – слишком поздно, – что нужно бежать. Месяц за месяцем я жила за счет припрятанных на черный день счастливых воспоминаний, но потом их запас иссяк. Я думала, что смогу его изменить. Может, все сложилось бы иначе, появись у нас ребенок, но он отказывал мне в этом, поэтому в отместку я забрала у него то, что ему было нужнее всего, – себя саму. Я отказывала ему в нежности, в любви, в физической близости, надеясь, что он передумает. Я не понимала, что он в любом случае возьмет то, что хочет, с моего согласия или без него.
Я снова слышу какой-то звук, чьи-то шаги вдалеке, и возвращаюсь мыслями к настоящему. Пытаюсь сесть, но у меня так болит голова, что даже на это нет сил. Я слегка приоткрываю глаза, ровно настолько, чтобы понять, где и когда я нахожусь, но свет такой яркий, что я закрываю их снова.
Мне нехорошо.
Я помню, как сидела в баре в «Пайнвуде» с Джеком. Помню, как к нам подсела Алисия Уайт. Смутно помню третью бутылку вина – и на этом воспоминания заканчиваются.
Где я?
Я заставляю глаза открыться и немного успокаиваюсь при виде знакомых очертаний собственной спальни. Итак, до дома я добралась, это уже что-то. Горло побаливает, во рту неприятный привкус – судя по всему, меня стошнило. Вот дура, я же знаю, что нельзя столько пить на пустой желудок. О чем я только думала? Наверное, не думала вообще. Надеюсь, я не опозорилась прямо там, и надеюсь, что доехала на такси: вести машину в таком виде было бы невозможно.
Я не помню, что произошло.
Я изо всех сил стараюсь заполнить пробелы, но встречаю только пустоту. Предположение инспектора – что будто бы у меня болезнь, от которой люди забывают травмирующие события, – снова не дает мне покоя. Если я не помню, что было вчера, вдруг я забыла, что на самом деле случилось с Беном? Но я отмахиваюсь от этой мысли: амнезия тут ни при чем, все дело в алкоголе.
