– Добрый день. Это вы хотели видеть Бена Бейли? – спрашивает он глубоким аристократическим голосом, который не вяжется с его внешним видом. Я киваю и позволяю пожать свою руку. – Боюсь, Бен не работает здесь уже больше двух лет, и я то же самое сообщил вчера полиции. Вы сказали администратору, что вы его жена?
Кажется, я потеряла способность говорить, настолько я занята перевариванием его слов. Я снова киваю.
– Как странно, – говорит он, разглядывая меня словно в первый раз.
Лицо его приобретает знакомое выражение, какое бывает у людей, когда они не могут вспомнить, где они могли меня видеть. Он запинается, фразы цепляются одна за другую в своем стремлении быть услышанными:
– Понимаете, Бен был человек в себе, никогда не ходил в паб после работы и так далее. Я его толком не знал, впрочем, как и остальные. Простите, что не могу вам помочь. У него какие-то неприятности?
– Вы говорите, что Бен Бейли уже два года здесь не работает?
– Да, именно так.
Люди заходят и выходят, двери лифта открываются и закрываются, молодой сотрудник продолжает говорить, но я ничего не слышу. Кто-то выключил в моем мире звук, и это, наверное, к лучшему, потому что я не уверена, что хочу слушать дальше. В принципе, я, наверное, давно не спрашивала Бена, как дела на работе. Мы говорим только о моей работе. Но большинство людей все-таки сообщили бы супругу об увольнении, правда? У меня в голове наконец-то возникают правильные вопросы, но теперь уже слишком поздно, а кроме того, мне уже стоило бы знать ответы.
– Почему он ушел? – спрашиваю я.
Мой голос звучит совсем тихо, но молодой человек слышит вопрос, а я слышу его ответ.
– Его уволили. Злостно неправомерное поведение. И боюсь, он принял это очень близко к сердцу.
Тридцать семь
Эссекс, 1988
Суббота. Я сижу в подсобке, считаю мелочь и складываю ее в прозрачные пакетики, проверяя себя с помощью красной пластиковой подставочки для монет. Мне нравится начинать с монеток по десять пенсов. Их нужно класть одна на другую, пока столбик не вырастет до отметки «пять фунтов». Тогда я кладу их в пакетик. Ничего сложного. Я заворачиваю последний пакет, чтобы монетки не высыпались наружу, и замечаю, как в маленьком окошке мелькает чья-то тень. Наверно, мне показалось, потому что Мегги и Джон сейчас в лавке, и, судя по доносящимся оттуда звукам, клиентов сейчас полно.
По субботам у нас больше всего посетителей. Судя по всему, людям особенно нравится делать ставки в выходной день. Не знаю почему. Может, это хорошая примета. Наверное, я еще слишком маленькая, чтобы понять, чего интересного в том, чтобы орать на лошадей, которые скачут на экране телевизора. Как мне надоело слушать эти вопли и нюхать вонючие сигареты. Дым проникает даже сюда, в подсобку, и залезает мне в нос. Мне приходится дышать им целый день.
Когда мне скучно, я играю в электронную игру «Пиши и читай», которую подарила мне Мегги. Это такой маленький оранжевый компьютер с клавиатурой, его можно носить с собой. Она говорит, что он поможет мне хорошо учиться в школе, если они разрешат мне туда пойти в сентябре. Я включаю «Пиши и читай», компьютер играет мелодию, а потом начинает говорить смешным механическим голосом. Может быть, поэтому он мне так нравится. Ведь со мной целый день больше никто не разговаривает.
Напиши «обещать», – говорит он, и когда я печатаю на экране, повторяет за мной каждую букву.
В Р А Т Ь
Неправильно. Напиши «обещать».
О Б Е Щ А Т Ь
Правильно. Напиши «мама»
Н Е М Е Г Г И
Неправильно. Напиши «мама».
М А М А
Правильно. Теперь напиши «дом».
Н Е З Д Е С Ь
Снова мелькает тень. На этот раз я подставляю стул и выглядываю в окошко, но не вижу ничего, кроме нашей машины, а она сама двигаться не умеет. Иногда она вообще не движется, и Джону приходится толкать ее под горку с нашего двора и до самой дороги, а Мегги сидит за рулем, жмет ногами на педали и поворачивает ключ. Я просто сижу на заднем сиденье и смотрю. Я уже поняла, что если что-то им говорить, когда не заводится машина, они только больше рассердятся друг на друга и на меня.
Я смотрю сквозь решетку на окне. У нас на всех окнах решетки, даже на втором этаже. Мегги говорит, это потому, что один раз плохие люди забрались на крышу. Я все еще смотрю сквозь решетку и, наверно, сплю наяву – Мегги говорит, что я это делаю постоянно, – как вдруг прямо передо мной появляется чье-то лицо. Если бы не стекло, мы бы коснулись друг друга носами.
– Привет, девочка, – говорит человек за окном. Он произносит слова как Джон, а не как Мегги. – Я потерял свою собачку. Ты не могла бы мне помочь? Я видел, как она забежала к вам во двор, но никак не могу ее найти.
Наши ворота всегда-всегда заперты. Они выше Джона, а сверху приделана колючая проволока и куски битого стекла. Не представляю себе, как собака могла через них перепрыгнуть.
– Ты ее не видела? – спрашивает человек. – Это такая маленькая белая пушистая собачка, такая хорошенькая. Если ты мне поможешь ее найти, я уверен, она разрешит почесать себе пузико.
Собак я люблю. Я слезаю со стула и смотрю на заднюю дверь. Она заперта на кучу засовов и цепочек и на огромный замок, но я знаю, где лежат ключи. Потом я вспоминаю, что Мегги велела ни за что на свете не открывать заднюю дверь, и решаю пойти спросить ее, что делать. Я прохожу комнату с телефоном и останавливаюсь возле полосатой занавески, которая отделяет заднюю часть лавки от передней. Сегодня очень жарко, в лавке работает вентилятор, и полоски цветного пластика развеваются на ветру, словно чьи-то волосы.
– Мам, – шепчу я.
Она обслуживает посетителя, который стоит по ту сторону стекла, и не отвечает. Посетитель на вид старый и злой. У него во рту трубка, и выглядит он так, как будто ему давно пора принять ванну.
– Мам, – снова шепчу я.
Она бросает взгляд в мою сторону через плечо.
– Не сейчас, малышка, не видишь, я занята?
Подходит следующий посетитель. Он какой-то слишком белый и высокий, как будто его раскатали скалкой, а потом долго-долго прятали от солнца.
Я возвращаюсь в свою подсобку, раздумывая, что же делать, и надеясь, что человек уже успел найти свою собачку и уйти. Но когда я забираюсь на стул и выглядываю в окно, он еще там.
– Я так волнуюсь за свою собачку. Ну же, будь хорошей девочкой. Пожалуйста, выйди сюда и помоги мне ее найти, – говорит он грустным голосом.
Мне тут же становится стыдно.
– Извините, мне нельзя, – отвечаю я, и его лицо становится еще грустнее, чем голос.
– Ну, что поделаешь, – говорит он и снова придвигает лицо к окошку. Я даже немножко отклоняюсь назад, хотя он и не может до меня дотронуться. – Я понимаю. Но жаль, что ты не можешь мне помочь. Это такая хорошая собачка, я так боюсь, что с ней что-нибудь случится. Ты же не хочешь, чтобы с ней что-нибудь случилось?
