* * *
Путиловскому было хорошо. И не только от коньяка. Всякий, кто ежедневно имеет дело с коньяком, рано или поздно перестает строить иллюзии при встрече с янтарным знакомцем. И хорошо не от того, что перед ним расстилалась красавица Нева, а по ту сторону перстом в небо, как все русские, тыкал и попадал Медный всадник. Павел Нестерович влюбился, как гимназист девятого класса. (Всем известно, что в восьмом классе у гимназиста должны прорезаться дрянные усики, а в девятом — первая любовь.) Да–с, как гимназист, с восторгом и упоением!
Оказалось, что по сию пору Павел Нестерович не познал настоящей любви. Все, что ему раньше казалось любовью, теперь, с высоты теперешнего чувства, виделось лишь пошлой смесью похоти, женских духов и глупого вида обманутых мужей. Коих было так пронзительно жалко, особенно когда они принимались угощать его сигарой и куковать о своей счастливой семейной жизни, изнанку которой с прошедшей ночи Путиловский знал много лучше своего собеседника.
Оказалось, что он принимал за любовь беседы до утра, когда на него вываливали весь накопившийся багаж комплексов и проблем — и ведь не выкинешь из окна! — и спрашивали, спрашивали: как жить? что делать? И он, не в силах да и не желавший решать за кого‑то все эти интересные, но ненужные ему в три часа ночи проблемы, залеплял безостановочно говорящий ротик чувственным поцелуем.
Со временем он просто не давал им вымолвить ни слова, чем и производил на женщин неизгладимое впечатление. Слухи о нем как о наиболее неутомимом любовнике столицы уже стали доходить и до высшего света. Но, к счастью, имени не произносилось. Потому что Путиловский был любовник тайный. Бывают тайные советники, бывают тайные любовники. А поскольку с дурами Павел Нестерович дела не имел из принципиальных соображений, его умные пассии всегда молчали, чтобы неосторожным словом не перерезать духовную нить, связавшую их с этим молчаливым собеседником. Его глаза мерцали в полутьме спальни, почти светились. И желание еще раз увидеть этот свет перевешивало желание похвастаться. У всех его женщин после свиданий глаза тоже начинали светиться. Иногда по этому блеску они признавали друг друга и улыбались при встрече.
Нина Неклюдова тоже сразила Павла Нестеровича своими глазами. Они у нее светились от природы, от радости жизни, оттого, что она молода, красива и только что выпущена из Смольного института с дипломом домашней учительницы. И оттого, что на Рождество Христово весь их выпуск был приглашен в Мариинский театр, где в каждой ложе лежала коробка с конфетами и стоял букет цветов. И диплом, подписанный великим князем Константином, извещал: сия девица одарена небесами по всем предметам… ну почти по всем.
Путиловский и Нина знали друг друга очень давно — с детских лет. Естественно, Нининых. Ее батюшка служил патологоанатомом при Департаменте полиции, и молодой следователь Путиловский частенько забегал в гостеприимный хлебосольный дом Неклюдовых. Постоянное общение с людскими телами по ту сторону Стикса выработало у старшего Неклюдова неистребимую любовь ко всем проявлениям жизни с достиксовой стороны. И после осмотра очередного трупа где‑нибудь в четыре часа утра что могло быть для младшего следователя лучше тарелки густой ароматной ухи и трех традиционных стопок водки на смородиновых почках — двух до ухи и одной после? Только глубокий сон на диване в гостиной. И пробуждение оттого, что маленькая девочка водит нежным гусиным перышком по лицу спящего. Так они и познакомились. Путиловский открыл свои гипнотизирующие глаза и спросил: «Ты кто?» А девочка от неожиданности застыла и не могла вымолвить ни слова.
Теперь же Нина брала свое: ни слова не мог вымолвить счастливый Путиловский. А Нина все говорила и говорила: как они обставят свой дом, она уже и место в Лесном присмотрела, у Серебряного пруда, и дача не нужна, потому что там вокруг лес. И сколько детей у них будет — шесть, три мальчика и три девочки. Все мальчики будут похожи на нее, а девочки пойдут в Павла, потому что она понимает, что Павел красавец, а она дурнушка, дурнушка, дурнушка… Тут Путиловский бросался целовать очаровательную «дурнушку» как сумасшедший, и все их благопристойные планы на ближайшие сорок пять минут рушились…
В порыве раскаяния Павел повинился во всех порочащих его связях. Исповедь была выслушана вчерашней институткой с открытым от удивления ртом: о Господи, как ей повезло! Если бы подружки могли слышать! Тут же раскаявшемуся было дано полное прощение, наложена строгая епитимья и взята страшная клятва более ни с кем не встречаться, в чем раскаявшийся с удовольствием и поклялся. Хотя в глубине души, где‑то очень глубоко, тлели огоньки сомненья в верности данной клятве. Кто‑то оттуда, изнутри, следил за Павлом Нестеровичем и слегка посмеивался. Но если не вслушиваться, то этот кто‑то был почти неразличим. И слава Богу.
Внезапно нечто реальное вторглось в сферу предбрачных мечтаний и стало грубо мять и тискать расслабившееся было тело Путиловского. Он тяжело вздохнул и повернулся лицом к реальности. Реальность была воплощена в виде высокого, слегка грузного господина в богатой шубе. Троекратное лобызание окончательно развеяло все чары и вернуло Павла Нестеровича в грустную действительность. Перед ним стоял и ждал ответного проявления таких же дружеских чувств Александр Иосифович Франк, приват–доцент Петербургского университета, философ (с обязательным ударением на последнем слоге). Единственный и верный друг Сашка…
— О Моцарт… — Франк принюхался и выдал свою любимую реплику: — Опять ты выпил без меня?
* * *
Нельзя держать все яйца в одной корзине. И тогда у вас на завтрак всегда будет яичница из двух, а то и из трех яиц, поджаренные ломти бекона с прожилками мяса, две чашки крепкого черного чая с сахаром и две самокрутки приличного табака из голландской машинки. А то, что завтрак пришелся на полдень, — так это смотря когда лечь в постель. И с кем. Викентьев блаженно вдохнул тугую табачную струю, выдохнул и весьма довольным взглядом окинул новую лабораторию.
Он родился прирожденным химиком и знал толк в хорошей аппаратуре. Лаборатория была идеальна: реторты, колбы, перегонный куб, газовые горелки, вытяжной шкаф, набор химикатов сделали бы честь любому европейскому университету. Асбестовые маты, кислотостойкий фартук, очки, огневые тушители — все было предусмотрено. Газовые рожки, электрические свечи и калильные лампы — тройной запас по освещению был не лишним.
Викентьев хорошо помнил свои первые опыты: однажды перелил соляной кислоты, не проверил концентрацию, доверился поставщику, желатин начал вскипать, и в этот момент погас свет. Чудом он избежал взрыва, и то только потому, что на ощупь нашел бутыль дистиллированной воды и не промахнулся, поливая противень с желатиновым динамитом.
Это была его вторая лаборатория — вот откуда проросла мудрая мысль о корзинах с яйцами. Викентьев всегда был готов к опытам. Первая лаборатория была полностью идентичной. И никакая авария, никакой пожар не могли остановить его победного шествия к деньгам и славе под любой фамилией. В этом доме его знали как Станислава Добржанского, фотографа и аккуратного плательщика.
Доходный дом господина Неклюдова дал приют фотографу в полуподвале, откуда было еще два выхода в проходные дворы. Эти выходы послужили причиной предпочтения данного подвала всем остальным петербургским трущобам. Никто не знает, куда направит промысел Божий страждущего человека, посему человек должен заботиться о себе сам. В том числе и о запасных выходах из неожиданных ситуаций.
