— Я люблю тебя!
Путиловский не часто баловал Нину признанием в любви, но на сей раз шло от души. И Нина это поняла. В глазах у нее застыли две крупные слезы.
Павел быстро уходил по коридору, а Нина все никак не могла перестать плакать. Причем плакали навзрыд уже обе Нины. Слезы капали на бумаги, на фотографии. Привлекшая Нинино внимание фотография лежала сверху. Нина машинально взяла ее, перевернула. С фотографии на нее смотрел Яков. Чистое, ничем не тронутое лицо. Два чудесных ясных глаза. Он был помоложе, но это был он.
«Господи! Он там один! Волнуется!» Нина обернулась — в кабинете никого, быстрым движением спрятала в муфту фотографию Якова, вышла в коридор.
«Вот и все!$1 — пронеслось в голове. Нина прежняя сморщилась в комочек и исчезла. Навсегда.
* * *
Евграфию Петровичу изменила фортуна. Эта ветреная особа и раньше, бывало, хаживала налево. Но сейчас речь шла об измене крупной. Медянников посетил маленького сухонького человечка спустя всего лишь час после визита двух женщин, одна из которых была мужчиной.
Человечка Евграфий Петрович знал давно, и знал не с самой лучшей стороны. Когда‑то это был знаменитый душегуб и разбойник Алим Шиманаев по кличке Сухой. Лет двадцать тому назад Сухой наводил ужас на ночных обитателей Лиговки, самого бандитского района столицы. Не брезговал ничем — ни полушкой, ни мерлушкой. В драке на ножах не было ему равных, в одиночку мог положить десятерых.
Но и на старуху бывает проруха. Повязал его Евграфий Петрович прямо с кровью на руках. Улики были налицо. И дали Алиму двадцать лет сахалинской каторги. На каторге было Алиму видение — седой китайский старик вышел из тайги, посмотрел на Алима, заплакал и сказал: «Если дашь обет христианский, то выйдешь через десять лет». И пропал, растаял в воздухе. Алим крестился, принял имя Евграфий — в честь Медянникова, наставившего его на путь каторжный. Прошло десять лет, и самого тихого и примерного каторжанина выпустили. Все это время он исполнял должность писца при канцелярии начальника — уж больно каллиграфический был у него почерк. Самые высокие доклады оформлял только Сухой.
А когда разрешили вернуться в столицу — как будто кто вел Сухого за руку, оказалось у него столько покровителей и тайных друзей, что иногда становилось просто любопытно: за что? Вероятно, за умение так написать определенную якобы древнюю бумагу, что никто не мог уличить обладателя сей инкунабулы в самозванстве.
Медянников, узнав о поселении крестника в столице, поморщился, но возражать не стал. Иногда и ему этот человечек был полезен в делах деликатного свойства, а именно — умело подделывал аттестаты кенарей на продажу. По бумажкам выходило, что данный кенарь ведет свою родословную от кенарей испанских королей, и цена такого желтого бриллианта вырастала раз в десять. Не корысти ради, а токмо из тщеславия делал это Медянников, понимая: слаб человек. Кенарю все равно, кто у него папка с мамкой, а Медянникова в птичьей среде за королевские связи уважали безмерно и часто приглашали судить соревнование мелких певцов.
Департаменту тоже выгодно иметь в столице такого человечка: всегда можно испросить список документов и паспортов, подделанных Сухим, и тем самым облегчить себе работу по розыску и поимке особо гнусных мерзавцев. А если простой человек с помощью Сухого ускользал от жены или от кредиторов — у кого бы поднялась рука осудить бедолагу? Кто знает, может, однажды придется самому воспользоваться протоптанной тропиночкой в Европу… Поэтому Сухому разрешали дышать, но не очень часто и глубоко. Слава Богу, он это понимал.
И когда Медянников вкратце обрисовал предмет своего поиска, Сухой безо всяких приготовлений стал составлять список тех, кто подпадал под требования крестного отца. Список получился небольшим — всего три особы, одна из которых пришла женщиной, но оказалась мужчиной. Причем с подружкой.
Медянников не показал виду, кто ему нужен, но сердце екнуло: вот и он! Списал фамилию — Турчин, имя–отчество по новому паспорту. Заодно записал и супругу, хотя видно было, что она тут совершенно ни при чем. А когда узнал, что приходили час назад и, судя по всему, поедут в Швецию через Финляндию, а далее в Америку, быстро собрался и покатил на Финляндский вокзал, к кассам. Чутье его не обманывало: малый обязательно приедет за билетами. Хотя может и прислать кого‑нибудь. Надо смотреть.
* * *
Городовые ползали по поляне по квадратам, которые им нарезал Берг. Вот что значит военная косточка: всех построил, объяснил суть происшедшего, дал конкретное задание и объявил денежную премию тому, кто первым найдет детали взрывного механизма и документы покойного, проясняющие его личность.
Путиловскому оставалось только ждать результата. Но Берг ждать не любил. Присев на корточки, он стал ковырять перочинным ножом воронку от взрыва, ничего там не нашел, но не огорчился, а полез от корневища вверх по стволу, изрядно запачканному кровью и остатками завтрака из желудка взорванного. И старание Берга было вознаграждено: на высоте головы он обнаружил под слоем коры что‑то впечатанное в ствол.
— Павел Нестерович, взгляните, — подозвал он Путиловского, — Видите?
Под корой блестело.
— Это золотые часы, — пояснил Берг, аккуратно извлекая предмет из‑под коры. — Он стоял и держал часы перед глазами. Засекал время. Или они висели на сучке. В данном случае это неважно. Важно, что он с чем‑то экспериментировал, не опасаясь преждевременного взрыва.
То, что достал Берг, трудно было назвать часами, но это были они. Берг выудил из кармана складную лупу и замер, рассматривая что‑то невидимое простым глазом.
— Ни… ко… ше… — произнес он непонятные слоги.
— Не понял, — удивился Путиловский.
— Николай. Так его звали, — уверенно заявил Берг. — Тут дарственная надпись! «Николаше от папаши». Стих!
— Если только это его часы, — внес поправку Путиловский.
— Естественно, — согласился Берг.
Принесли искореженную пустую флягу. Путиловский с любопытством понюхал.
— Хороший херес, — заключил он.
Тут раздался радостный клик, и, взрывая сапогами снег, подбежал городовой.
— Ваше благородие! Документ! Игнатьев мое фамилие!
Он протянул Бергу окровавленный лоскут. Это был карман куртки, в котором лежал посеченный осколками бумажник.
Берг, как по волшебству, достал из кармана медицинский пинцет, положил бумажник на лист бумаги и стал осторожно извлекать изнутри обрывки документов и бумажек.
— Визитка! — радостно воскликнул он. — Целенькая! По всей видимости, бумажник в момент взрыва торцом был обращен к эпицентру, поэтому все порезы касательны к фронту распространения волны.
Путиловский мало что понял про касательные порезы, но догадался, что им повезло. И точно, на визитке четко читалось: «Лелявский Николай Клавдиевич. Студент Горного института». И адрес: Васильевский остров, Кадетская линия, дом восемь, квартира четырнадцать. Путиловский вопросительно посмотрел на Берга:
