Уже сидя в санках, Савинков добавил:
— Промахнется — бросишь ты. На всех хватит. Отвезешь меня к «Франции».
Созонов тронул сани с места и покачал головой:
— Несправедливо.
И, проезжая мимо часовни, неслышно задвигал губами, читая дорожную молитву.
* * *
Филер Фрол Правдюк всю свою короткую жизнь очень старался. И все из-за происхождения. Его отец, бедный малоземельный Псой Тихонюк, никогда особым тихоней не был, постоянно высовывался из толпы малоземельных и кричал обидные для волостного начальства вещи, за что обычно был нещадно бит и сажаем в кутузку малость охолодиться. При переписи населения волостной секретарь уничижительно посмотрел на Псоя, сказал окружающим: «Ну какой же он Тихонюк? Он правдюк!» — и записал свое изобретение страдальцу в паспорт. Псой Правдюку обрадовался и стал вылезать вперед много чаще.
Фрол, закончив четыре класса местной церковно-приходской школы, поступил в услужение к дальнему родственнику, купцу Тихонину, торговавшему рождественскими гусями и битой птицей по сезону. Вместе с купцом прибыл в столицу, где и занял место сидельца в лавке средней руки на Сенном рынке. Он очень старался, но из-за особого усердия у него все получалось как-то не в лад: то недосчитает, то обсчитает, то обвесит, то недовесит. Но память на физиономии у него была замечательной. Он помнил всех мелких воришек, за что последние его и невзлюбили: на опознания вызывали Фрола, он сыпал фактами, адресами и приводил обворованных людей. За такую замечательную память его и призвали в Охранное отделение, агентом наружного наблюдения.
Лично Евграфий Петрович Медянников осмотрел новобранца, внешним видом остался доволен: рост чуть ниже среднего, лицо никакое — два глаза, уши и рот с носиком, голос тихий, примет особых никаких, походка быстрая, усики так себе, задница сухая, умом обижен, усердием нет. «Пойдет!» — сказал Медянников.
Правда, была у Правдюка одна особенность, она обнаружилась несколько позже: не любил инородцев,*на дух не переносил. Вынюхивал их везде, чуял примесь чужой крови безошибочно. Оно и неплохо иметь такого под рукой, вот только надо было ему раза два в неделю давать по шее для острастки. А так — терпимо.
Вот и сейчас Медянников, проводя профилактический осмотр Апраксина двора, пошел на шум толпы и мигом узрел чрезвычайно довольного Правдюка, возглавлявшего немалую ватагу, человек во сто, все время разбухавшую от притока любопытных извне и свистящую разбойничьим посвистом. В обеих руках счастливый Правдюк держал двух длиннокосых и косых от страха китайцев.
— Шпиёнов пымали! — радостно кричали в толпе, призывая к скорому военно-полевому суду. — Записывали! Бей макак! На фонарь их!
Медянников сразу определил китайцев как безвредный торговый элемент: что делать японским шпионам в этом людном месте? Что за тайны Апраксина двора? Однако лезть в толпу наперерез не стал, зная, что тут же может обратиться в пособника шпиона со всеми вытекающими оттуда последствиями, из которых битая морда будет самым малым и радостным событием.
Он следовал рядом, выжидая удобного случая. Правдюк уже понял, что из-за своего дурацкого усердия не он владеет ситуацией, а толпа владеет им и его трясущимися от страха пленниками. Уже выбежали из шорной мастерской два подмастерья с новыми вожжами в руках, на ходу профессионально завязывая петлю и присматривая подходящий фонарный столб.
Когда с таковым поравнялись, мастеровитые добровольцы быстро оседлали чугунную вершину и присобачили вожжи. Как и во всякой казни, наступил тот самый тягостный момент, когда из толпы должен выделиться носитель ее духа и взять на себя нелегкие функции распорядителя кровавым зрелищем. Промедление было бы подобно смерти, уже витавшей над сынами Поднебесной.
Медянников взял эту неприятную миссию на себя. Он достал из кармана револьвер, скорчил ужасное лицо и два раза выстрелил в воздух. Тишина наступила удивительная, точно Христос спустился на землю и приготовился напитать всех пятью краюхами ржаного и напоить пятью бутылками хлебного вина. Евграфий Петрович выстрелил еще раз, чем окончательно завоевал господствующие идеологические высоты. Один из шорников от испуга спелой грушей упал вниз. Тишина усилилась — слышно было, как из носа одного китайца течет кровяной ручеек. Где-то далеко-далеко заржала лошадь.
— В Генеральный штаб их! Чтоб указали на предателей!!
Голос Медянникова пробудил в слушателях высокие патриотические чувства.
— В штаб! Штаб! Предатели там!! — подхватили медянниковскую мысль наиболее понятливые.
Тут же нашлась крытая фура, фурман с широко сияющим лицом самолично мобилизовал себя в пользу действующей армии, китайцев мгновенно забросили внутрь, туда же залез бледный от страха Правдюк, Медянников же опытно прикрыл отступление.
— Спасибо, чудо-богатыри! — прокричал он традиционное царское приветствие.
Местные добрыни ответили разношерстным и хилым «Ура-а-а-а...» и угасли, потихоньку рассасываясь. Зрелище увяло, пора торговать.
Евграфий Петрович на прощанье дал залп из одного ствола и медленно удалился. Два тяжеловоза взяли рысью, но у них было свое понимание этого аллюра, так что ехать до Генерального штаба пришлось бы долго.
Однако туда Медянников не спешил. Завернув к цирку на Фонтанку, он велел остановиться, раскорякой сполз с облучка (резкие движения разбередили-таки старые филерские раны-прострелы) и пальцем выманил бедного Правдюка на белый свет. Китайцы от греха подальше спрятались под сырые рогожи, наваленные в углу фуры.
— Фрол Псоевич, голуба моя! — ласково начал Евграфий Петрович. — Какого рожна ты записал этих двух сяо-мяо в японские шпионы?
Правдюк стоял, глотая заслуженные слезы, и в последний раз смотрел на милый свет, который внезапно стал ему не мил. Он давно уже все понял и теперь желал лишь одного — быстрой смерти от руки близкостоящего начальства.
— Ну что мне с тобой делать? — простонал Евграфий Петрович, чуя нехристианский зуд в кулаках.
Правдюк шмыгнул носом и повесил голову меж узких плеч:
— Вижу, стоят с косами, пишут в бумажку что-то. Я заглянул туда через ихнее плечо, вижу эти самые... ну как их там?
И он протянул листок желтой рисовой бумаги Медянникову. Тот уперся взглядом в бумажку, чисто баран в свежеструганые ворота. На бумажке чернели незнакомые враждебные письмена. Что они означали, одному китайскому богу известно. А поскольку китайский пантеон насчитывает великое множество богов на все случаи жизни, понять там что-либо даже искушенному взгляду было невозможно.
— Может, отвезем их туда, — и Правдюк, шмыгнув носом, показал на родное здание Департамента полиции. — Близко уже, Евграфий Петрович... А так что с ними делать?
И Медянников сдался. Настало не его время: поймали китайцев, а понять он уже ничего не может. Придется отвезти и сдать в дежурную часть. Правда, позору не оберешься, засмеют, но ведь стыд не соль, глаза не выест.
