— Швейных машинок?
— Аэропланов. А потом стремительной лавой проходят мои калмыки верхом на боевых кенгуру! А сзади скачет обоз мамаш с провиантом и боеприпасами. И молодняк, обучаясь на ходу. Корма везде — завались.
Что-то знакомое было в железной логике князя. Действительно, ведь первые люди, приручившие коня, тоже выглядели безумцами. А те, кто догадался приспособить верблюдов? Ну чем верблюд лучше кенгуру? Безумен только первый шаг, вернее, мысль, а потом все развивается очень логично и последовательно! Опиум вверг основателя новой проавстралийской армии в краткий сон, что позволило Путиловскому завершить тревожащие душу грезы...
...Белую рубашку палач разорвал по вороту, оторванный лоскут картинно бросил по ветру в толпу, отчего та мгновенно заволновалась и принялась хватать плавно опускающийся счастливый кусок ткани. Послышался веселый смех, ведь обладатель сего плата мгновенно становился счастливчиком, ну, может быть, чуть менее важным, нежели палач и жертва, — не менее чем третье лицо в этой трагедии, что уже почетно. Даже два премьера на несколько секунд остановили свое кровавое действо и стали с неподдельным интересом следить за траекторией легкой шелковой ткани. Неожиданно подпрыгнув выше всех, лоскуток ухватила молодая девушка, по виду из среднего сословия, небогатая, но миленькая. Все обрадовались: теперь она быстро выйдет замуж, будет счастлива и плодовита. Палач свободной от топора рукой даже сделал ей нескромный поощрительный жест: дескать, ты должна со мной за это расплатиться полной мерой! И этот жест вызвал в свою очередь одобрительный смех толпы. Палач стал еще милее и симпатичнее.
Тем временем жертва поудобнее умостила свою шею на плахе, что сделать было трудновато, поскольку шея была короткой и широкой — палачу придется продемонстрировать все свое искусство. На площади воцарилась мертвая тишина. Слишком серьезное дело предстояло тем двоим: одному — расстаться с жизнью, а второму — эту жизнь отнять. Все понимали, что задача второго неизмеримо сложнее и что теперь уже ясно, кто главный в этой чарующей сердце игре. Палач взялся за топорище двумя руками и занес широкое лезвие себе за спину, приготовившись описать им широкую дугу, в конце которой должны были в одной пространственной и временной точке встретиться шея, топор и плаха. Единство места, времени и действия.
Последним в своей жизни усилием жертва подняла голову и повела по площади взором, прощаясь с этим миром и уже вглядываясь в мир иной, просвечивающий ей явственнее, чем кому-либо. В глазах читалось одно лишь любопытство путешественника, проделавшего путь длиною в жизнь и остановившегося в самой высокой точке перевала, не позволяя себе взглянуть в ту долину, к которой он так долго стремился. Интересно, там все так, как описывали другие путешественники, так же зелено, свежо и покойно, как мечталось?
Лезвие тронулось в свой идеальный круговой путь. Описать ему надо было около трех четвертей окружности, на что потребовалась изрядная доля секунды. Уже на излете, когда до желанной шеи остались несколько десятых дюйма, внимательному взгляду Путиловского стало ясно, что душа жертвы уже покинула бренное тело и чуть сбоку с любопытством взирает на совершенно бесполезную казнь неодушевленного, которая не может быть приравнена к казни, а является простым отделением туловища от головы на потеху публике. (Такова молодецкая игра мясника для покупательницы с целью очарования последней и возможного получения платы натурой, ежели покупательница не слишком высокородная особа. А впрочем, есть ли разница, какого рода эта особа?)
Толпа ахнула ранее, чем острое лезвие топора прошло сквозь шею, не почувствовав никакого сопротивления, как и шея не почувствовала никакого проникновения в себя. Атомы топора прошли мимо атомов тела, не вызвав ни малейшей взаимопроникающей реакции. Все кончилось, не успев произойти. Некоторые фотографы сумели сделать снимок до того, как голова упала в плетеную ивовую корзину, некоторые — после, но истинного успеха добился лишь механик при аппарате для туманных картинок. Все фазы полета топора и головы он вечером проглядел по отдельности, смакуя свою власть над временем и жизнью человека. Вот он пускает пленку в обратную сторону, и — о чудо! — голова из рук палача исчезает в корзине, затем вылетает оттуда и накрепко прилипает к ранее мертвому телу. Часы из заднего кармана сами собой возвращаются к ранее мертвому хозяину. Вся семья механика хохотала как помешанная, глядя на новую комедию, отснятую умелым отцом.
Но то было после. А сейчас палач с грустной усмешкой достал за уши (как фокусник кролика — человек был несколько лысым) бывшую в употреблении голову и продемонстрировал ее всем желающим. Все желали. Прошло секунд десять, желание медленно улетучилось, занавес опустился, и начались прозаичные будни. Голову и туловище воссоединили в мешке, и два помощника палача понесли скорбный груз к карете. Палач белым платком протер лезвие, ничуть не замаранное кровью, тщательно сложил платок и отдал некому человеку, судя по реакции, слуге покойного — он благоговейно поцеловал платок и спрятал за пазуху, ближе к сердцу. Путиловский внутренне ахнул: этот человек был вылитый секретарь Плеве Пакай...
В арабскую гостиную вошла княгиня Анна, протянула руку Путиловскому и повела его, безропотного от опиумного дыма и видений, в гостевую спальню. Князь остался грезить во сне посреди Аравийской пустыни, в каковой расстелено так много ковров, что не видно ни пяди песка.
В спальне было прохладно, темно и одиноко. Анна опытными, как у горничной, руками (откуда у нее это умение?) разоблачила догола вялое тело гостя, потом подтолкнула его к разостланной постели — оно упало с невидимым наслаждением и мгновенно спряталось под холодное одеяло. Затем так же быстро она разоблачила самое себя и скользнула тем же путем. Достигнув только ей ведомой цели, Анна покрыла острыми жалящими поцелуями жертву восточного гостеприимства, когда венцом пира является хозяйская жена.
Тело Путиловского откликнулось на поцелуи, результатом чего стала мучительная, но сладкая езда по постельным барханам, причем все это время они изображали то животное о двух спинах, то верблюда с двумя горбами, а то и боевого кенгуру с калмыцким всадником за спиной. Восточные благовония делали свое дело, и скачки растянулись до размеров Аравийского полуострова, а может, и поболе... В общем, когда они закончились, дух Путиловского был настолько мал и слаб, что покинуть тулово у него не осталось сил. Анна с сожалением вздохнула (период целомудрия у нее тянулся несколько долее периода беременности плюс кормления), подняла с ковра одеяло, укутала им безжизненное тело жеребца-верблюда-кенгуру, оделась и вышла. Наступил долгожданный сон без видений и скачек.
Но перед тем, как провалиться в спасительную тьму, Путиловский наконец понял, что его удивляло в безумных доводах Сержа Урусова относительно военного применения швейных машинок и боевых кенгуру: поразительная схожесть его программы с любой революционной. Вначале делается одно фантастическое, но желаемое допущение, а дальше все строится очень и очень логично, так что здание в финале строительства получается соразмерным, красивым и привлекательным. Если не учесть того малозначащего факта, что его фундамент замешан на соке растений, произрастающих на чистейшем песке Аравийского полуострова. Тьма проглотила все, но эта мысль осталась плавать на поверхности...
