И тут я увидел то, что повергло меня в самые глубины пучины пессимизма.
На запястье моей правой руки появилась татуировка. Нет, скорее, даже клеймо – странное переплетение бурых линий – фигура, не имеющая определенной формы. Я прикоснулся к «татуировке», и тут же мою руку пронзила страшная боль, словно я прикоснулся к оголенному нерву.
Размазывая слезы по грязным щекам, я направился к своей парадной. Чтобы оттянуть неприятную встречу с родителями, я не стал подниматься на лифте, а, понурившись, побрел по лестнице. Путешествие на седьмой этаж заняло минут десять. Хотя я прекрасно понимал, что чем дольше меня не будет, тем сильнее мне влетит. Но теперь-то какая разница!
Позвонив, я замер перед дверью, опустив голову. И когда мать открыла ее, первое, что она сказала:
– Слава богу, нашелся! – А потом: – Боже, Артур, что с тобой случилось! Ах ты маленький негодяй, сволочь…
В этом месте позвольте мне опустить занавес. Дальше все развивалось по самому худшему из воображаемых мной сценариев.
* * *
Моя мама.
Ее родители – мои бабушка и дедушка – были образованными людьми, однако тяготы войны и блокада сломили их, превратив бабушку в инвалида, а деда в желчного старика, занятого неустанной добычей жалких грошей, что позволили бы его семье жить более-менее достойно. Устав от тирании родителей, моя мать любой ценой стремилась выскочить замуж. Судя по ее рассказам и моим отрывочным детским воспоминаниям, она никогда не любила моего отца. Он запомнился мне тихим, всегда печальным. Опустив голову, словно провинившийся школьник, он слушал упреки матери. А она, как мне тогда казалось, ругала его за все подряд: за то, что слишком много выпил перед праздником на работе, за то, что курит на лестнице, за то, что совсем не помогает по дому, за то, что не вынес мусор, не сходил в магазин, за то, что мало получает (он был обычным молодым специалистом и, получая свои сто двадцать, не мог прыгнуть выше головы). В один прекрасный день он исчез. Не знаю, как они расстались, я в это время находился у бабушки с дедушкой. Мать долго плакала, скорбя не о том, что супруг ушел от нее, а о себе самой, о том, что «потратила на этого изверга лучшие годы». Бабушка лишь подливала масла в огонь. Она, дескать, всегда говорила, что этот человек не пара ее дочери. А потом мы поменяли квартиры, съехались и стали жить вместе с бабушкой и дедушкой, чтобы я находился «под присмотром и не рос остолопом».
Поиски прекрасного принца номер два затянулись, а злобу на судьбу моя мама порой вымещала на мне. Мне ставились в пример дети всех ее знакомых, которые всегда были лучше, добрее, умнее, симпатичней меня. Да что говорить. Одно мое имя… Все Артуры, которых я встречал в жизни, были или выходцами с Кавказа, чьи настоящие имена для русского человека труднопроизносимы, а посему заменялись на более привычное нашему слуху. Но моя мама, помешанная на всем «западном», решила, что экзотическое имя поможет мне в продвижении на научном поприще. Не имея не то что высшего, но и среднего образования, она хотела, чтобы я, закончив институт, стал кандидатом, а лучше – доктором каких-нибудь технических наук. И мне во время очередного чтения морали постоянно расписывались прелести работы инженера, творца машин, механизмов и приборов.
Но я с детства не любил школу. Выучившись читать в шесть лет, я в первом классе открыл для себя Жюль Верна и Майн Рида, в третьем классе на смену им пришли Фенимор Купер и Рэй Бредбери. Мама кричала, заставляя меня делать уроки. Я делал вид, что занимаюсь, а сам «погружался в морские пучины» или «вместе с бесстрашными охотниками за растениями штурмовал неприступные вершины»…
Когда я вернулся домой посреди ночи весь в грязной, порванной одежде, мне досталось по первое число. Мама, естественно, подняла на ноги всех, кого можно. Дед отправился меня искать, бабушка обзвонила все больницы и морги, а мать, взяв у председательницы родительского комитета список учеников, обзвонила всех родителей – вдруг я отправился к кому-то в гости. Теперь все в моем классе знали, что я потерялся, а соответственно, что я не только двоечник, но и «хулиган, который хочет довести свою мать до могилы».
В ту ночь я выслушал все. Мне даже поставили вину, что я писался в яслях, однако никто не поинтересовался, что со мной в самом деле случилось и где я был. Точнее, эти вопросы задавались, но мать и бабушку не интересовали ответы. Не учли они только одного. В тот вечер после купания в котловане и встречи с таинственным стариком меня уже ничем нельзя было пробить. К тому же я страшно хотел спать. В самом драматическом месте воспитательной лекции, когда мне вспомнили прегрешения первого класса, я начал клевать носом. Бабушка заметила это, и последовал пятнадцатиминутный монолог о моей черствости, бесчувствии и так далее и тому подобное. Кроме того, мне пригрозили всеми карами земными и небесными, по сравнению с которыми девять кругов дантова ада – парк аттракционов. Но мне было все равно. Я хотел спать.
Наконец поняв, что в этот вечер им раскаяния от меня не добиться, мать, вся в слезах, и бабушка, гневно сверкающая очками, отправили меня мыться, после чего продолжили дискуссию, но уже без меня, пытаясь выяснить, что превратило меня в «бесчувственного хулигана», «подрастающего бандита», «двоечника», «гадину, стремящуюся свести в гроб свою мать» (список можно продолжать до бесконечности.)
Я же, с облегчением вздохнув, отправился в постель.
Дед заглянул ко мне в комнату, покачал головой и погасил свет. Мне кажется, он единственный в тот вечер пожалел меня, хотя вслух так ничего и не сказал.
Однако на этом в тот вечер мои злоключения не закончились.
Пока я сидел на кухне, выслушивая обвинения, мне казалось, что вот-вот, и я усну прямо там, за столом. Но стоило мне сбросить грязную и рваную одежду, принять горячий душ и смыть грязь, как сон отступил. Лежа в кровати, в темной комнате, я чувствовал приятную усталость. Мне казалось, что в глаза мне насыпали песок, и я закрыл их. Но сон не шел.
Передо мной вновь вставали события прошедшего дня: Александр с приятелями, странный старик, татуировка… Татуировка! Я совсем о ней забыл. Да и мать с бабушкой не обратили на нее никакого внимания, видимо, сочтя грязным пятном. Но я-то знал, что это не пятно грязи. «Интересно, что они скажут, когда увидят ее», – подумал я и невольно потянулся к запястью.
Татуировка распухла. Я ощутил пальцами другой руки странное сплетение нитей вздувшейся кожи. Что со мной? Может, у меня гангрена? Может, странный старик наградил меня какой-то неизлечимой болезнью?
– Не бойся, через неделю все рассосется, – прозвучало у меня в голове. Никакого звука, но я ясно слышал эти слова. Точно так звучали слова старика тогда, на краю котлована. Сказать, что я чуть не выпрыгнул из кровати от ужаса, значит, ничего не сказать.
Выходит, старик не умер, он нашел меня и здесь. Но тут же пришло осознание того, что «голос», обратившийся ко мне, звучал совсем по-другому. Я не мог кричать, не мог позвать на помощь, не мог никому рассказать о странном старике и голосе. Несмотря на юный возраст, я отлично понимал: кроме визита к психиатру и новых репрессий со стороны взрослых, я ничего своим признанием не добьюсь, поэтому мне ничего не оставалось, как, сжавшись, забиться в угол кровати и накрыться одеялом, трясясь от страха.
