Друзей у Козырина в районе не было. Его знало огромное количество людей, и многие желали бы завести с ним дружбу, но он этого не позволял. Приятельские отношения поддерживал только с Авдотьиным, хотя трудно было найти людей более разных. И только с ним позволял себе Козырин выезжать, как он любил говорить, «на предмет подышать воздухом».
Макарьевская избушка стояла километрах в десяти от Крутоярова. Раньше в ней жили сборщики живицы, летом, во время сезона, здесь стояли бочки, хранился инструмент. Выкачав из сосен смолу, сборщики ушли дальше, в бор, а избушка, еще крепкая, не тронутая гнилью, осталась пустой. Года полтора назад сюда случайно, собирая грибы, заехал Козырин. Избушка ему понравилась. Он подлатал крышу, переложил печку и частенько наезжал, скрываясь здесь от излишне любопытных глаз. Со всех сторон избушка окружена густым сосняком, с дороги ее не видно – тихое, спокойное место.
Козырин с Надеждой приехали первыми. «Уазик» едва пробился по глубокому снегу до поляны. Когда заглох надсадный вой мотора, стало слышно, как в верхушках сосен слегка шумит легкий ветерок, спуская на землю синеватые дорожки сухого снега.
– Красота-то какая!
Надежда вышла из кабины и, раскинув руки, замерла. Но тишину снова нарушил вой мотора. По уже проложенному следу из-за сосен лихо выкатилась еще одна машина, и вот, не смолкая, уже разносится громкий голос Авдотьина. Он говорил без остановки и без передышки. Ему вторила не первой молодости девица с накрашенным лицом, приехавшая вместе с ним. Девица, табельщица из ПМК, стала ездить со своим начальником недавно, а в такой «высокой» компании вообще оказалась впервые. Она смущалась, но показывать свое смущение не хотела, больше, чем следовало, говорила и громче всех хохотала. Козырин свел у переносицы брови, но промолчал.
Печку в избушке решили не топить, а развести костер прямо на поляне и на нем варить пельмени. Машины отогнали к крайним соснам, и Авдотьин не упустил момента заглянуть в кабину козыринского «уазика». Его чуть припухлые глаза загорелись.
– Нет, ну живут же люди! И телевизор есть, и магнитофон, и рация. Как на проклятом Западе! А отделана! Игрушка! Давай, Петр Сергеевич, махнем не глядя. Твой «мерседес» и моя телега!
– Ой, не могу! Не могу! – закатилась девица.
– Авдотьин, кончай, вари пельмени.
Авдотьин с сожалением и тяжелым вздохом захлопнул дверцу «уазика», самой лучшей машины в районе, и взялся распоряжаться у костра. Маленького роста, толстенький, с круглым раскрасневшимся лицом, в распахнутом полушубке, он напоминал расторопного, хозяйственного мужичка, который простоват на вид, но себе на уме.
– Вот раньше в Сибири пельмени делали, – говорил Авдотьин, прицепляя к крючку треноги плотно набитый снегом большой котелок, – это наука целая была! А теперь… Все на потоке: тяп-ляп и готово. В городе как-то купил пельмени – резина первоклассная, хоть колеса делай.
Девица захлебнулась смехом и сквозь смех выдавила из себя:
– Ешьте рыбку, она богата фосфором. А он отвечает: я же не фонарь, чтобы светить… Ой, не могу! Не могу! – И она снова без удержу хохотала.
Надежда стояла у сосны, прислонив щеку к шершавой холодной коре, смотрела на суетливо снующего Авдотьина, на хохочущую девицу, на сосредоточенного и серьезного Козырина, который вынимал свертки и бутылки из своей машины, смотрела, и с ее полных, красивых губ не сходила печальная улыбка.
Все, что происходило, и все, что будет потом, она хорошо знала и могла бы рассказать с подробностями. И все это, хорошо знакомое, не доставляло ей никакой радости, никакого удовольствия – ничего, кроме усталости и скуки. Но она свои чувства умело скрывала за печальной улыбкой, без которой ее нельзя было представить.
Пельмени сварились. Из большого закопченного по бокам котелка упруго валил пар. Авдотьин раскраснелся еще больше, замахал руками, из него посыпались, как семечки из порванного мешка, анекдоты. Девица заливалась смехом, слушая их, и время от времени вскрикивала:
– Не могу! Ой, не могу!
– Слушай, Авдотьин, – прервал его молчавший до сих пор Козырин. – Говорят, ты рабочих с моей хатенки снял. Как это называется?
Авдотьин осекся на полуслове, вытер красное лицо и заторопился:
– Да понимаешь, Петр Сергеевич, тут такая хреновина. Жалобы пишут – народ замерзает… А мы ж к котельне пристройку не доделали. Воронихин меня в райком – такую баню устроил… Куда денешься?
– А куда я денусь? – Козырин поморщился и свел над переносицей брови. – Договаривались – осенью кончить. Теперь – зима. Зря, видать, мой корм идет…
– Да, брось, Сергеич, все будет как надо. Рабочих завтра же направлю. Отделаем твою хатенку – лучшая в Крутоярове будет. Да, – словно вдруг вспомнил Авдотьин, – ты с новым вторым не встречался еще с глазу на глаз? Что за мужик? По-моему, они с первым, с нашим Воронихиным, долго не поработают. В субботу, смотрю, за мясом с сумочкой на базар подался. Где это видано?
Козырин быстро и сердито глянул на него, поднес к губам мизинец и прикусил его, показывая, что Авдотьину то же самое нужно проделать со своим языком. Тот осекся.
У костра просидели до позднего вечера. В темноте уже стали собираться. Авдотьин тяжело забрался в кабину своей машины, включил фары, завел мотор и вдруг выскочил, словно его ошпарили.
– Сергеич, а Сергеич, – звал он Козырина, отходя в сторону. – Иди глянь…
Когда Козырин подошел, протянул ему клочок бумаги:
– Вот, на руле прямо…
На мятом листке из записной книжки нервным, бегущим почерком были накиданы две строчки: «тт. Авдотьин и Козырин, зайдите по поводу вашего поведения завтра в редакцию. Рябушкин».
Козырин хмуро скомкал листок, бросил его и втоптал в снег.
– Плюнуть и забыть.
– Ага, – горячо зашептал Авдотьин, стараясь, чтобы его не услышала девица. – Хорошо тебе, ты свою бабу в руках держишь, а у меня – тигра! Сожрет, ни одной косточкой не подавится. Да и дочка большая уж. А если раззвонит? Откуда его черт вынес!
Авдотьин проворно забежал за машину и увидел, что на снегу, исчезая в густом сосняке, выдавлены две неглубокие полоски от лыж.
– То ли специально за нами следил! От гад, а!
– Перестань, не трясись, – одернул его Козырин. – Поехали! И не вздумай завтра никуда идти!
– Тебе хорошо говорить…
Авдотьин поплелся к своей машине.
Особняк себе Козырин строил на самой окраине Крутоярова. Густые сосны с опустившимися от снега ветками почти вплотную подступали к двухэтажной каменной коробке, которая сейчас, в темноте, виделась мутной и расплывчатой. Машина остановилась возле крыльца. Яркий свет фар выхватил из густых зимних сумерек стену, аккуратно выложенную из белого и красного кирпича, затейливо разукрашенные перила и два высоких окна со стеклами, густо затянутыми изморозью.
