В Бога он верил неистово, хотя на людях своей верой не кичился. Молился он исключительно дома, где у него в переднем углу находилась божница в виде киота с иконами, перед которыми постоянно горела лампадка. Под киотом на небольшом столике лежали молитвенники, курился ладан, порой стояли блюдца с поминальными просвирами и горели воткнутые в пшено свечи.
Потом появилась в доме Христя, дочь зверовика Сеньки Левашова. Ей тогда едва исполнилось пятнадцать, но, так как в тот момент подходящей партии больше не было, пришлось жениться на ней. Христя оказалась женщиной послушной и разумной. Она быстро освоилась и принялась за хозяйство. У нее и печь всегда была натоплена, и в горенке чисто, и обед вовремя приготовлен. Вечно у нее что-то там шкворчало да томилось на печи, что-то булькало да убивало великими запахами еды. Даже хлеб сама пекла из гречушника, который намолол на своей ручной мельнице Фрол. «Ой, што деетца – архиерей женитца…» – часто изумлялся молодой мужик, с любовью глядя на то, как старается его тунгуска. Жаворонки, конечно, стряпать, как его матушка, или же там курник испечь она не могла – не их то еда, – но зато оленьи отбивные у нее получались знатные – за уши потом не оторвешь. Также вкусно она могла и губу сохатого приготовить, и рябцов в брусничном соку потушить, а еще глухарька целиком в котле сварганить… Ручонки у нее тонкие, но в жамок тесто ловко смесит. И слеван научилась готовить, который обожали в семье Савельевых. Это их гураны приучили, когда они пытались прижиться в Забайкалье, но откуда пришлось быстро тикать, потому как там какая-то промышленная стройка разворачивалась. Бывало, набегается тунгусочка по двору – лицо станет темным от ветра да загара. Гдей ты так носишься – вон ведь как лицо-та зыбыгало, скажет ей Фрол.
У Горбылевых и животина была – корова, чушка, две козы – ямен и ямонуха, – так Христя и с ними управлялась. Даже дрова пыталась колоть, когда Фрол в тайгу на медведя уходил. Наколет, потом наберет их большое беремя и тащит в избу. Не каждый мужик бы изловчился. И даже когда она забрюхатила, она не жалела себя. Благо Фрол видел это и запрещал ей надрываться. Бывало, цыкнет на нее: мол, хватит бесперечь ломать себя, а то ведь рожать скоро, та и притаится на время. А потом снова за работу… Маленькая и угловатая – посмотреть, кажется, не на что, – но что-то в ней было такое, за что Фрол полюбил ее. И даже красавицей считал. Дескать, не та красота, что блестит, а та, от которой свет идет. Впрочем, с таким же теплом он относился ко всем орочонам, у которых, говорил он, лица рогожные, зато души бархатные.
В общем, родила ему красавица его тунгусочка сына. Глянешь – китайчонок какой-то, но зато свой, любимый. Не успел он подрасти, как второй шустрячок на свет появился. Этот сразу был похож на него – светловолосый и светлолицый, да и глаза, в отличие от первого, широко распахнутые. Потом она еще несколько раз в тягости ходила и снова рожала.
– Да куда ж ты все рожаешь да рожаешь? – спрашивал Фрола сосед его Гриха Антонов. – Или всю тайгу решил своими староверами заселить?
А Фрол улыбается.
– Рожаю, пока могу, – говорит, – а вот когда не смогу, другим начну завидовать.
А вот у Грихи с Клавдией был только один сын, да и тот непуть. Когда-то они втроем приехали в эти места за «длинным рублем» – не то с Волги, не то еще откуда. Трудились в артели. Гриха с сыном, которого он звал попросту Толяном, мыли золото по ключам, а Клавка обеды артельщикам готовила. Вначале приезжали на сезон, а когда надоело туда-сюда мотаться, решили прижиться в этих краях. Можно было бы, конечно, в райцентре себе жилье подыскать, но им больше нравилась глушь. Так и прибило их к тунгусам. Летом они уходили с артелью на дальние ключи, а зимой зверовали. В основном ходили за дичью – мяском тешились, а вот соболем да харзой с белкой пренебрегали. Впрочем, денег у них и без того хватало – тратить было некуда. Дом их был, как говорят, полная чаша – были там и ковры, и мебель всякая, и хрусталь, – не было только покоя. Уж больно Толян любил выпить, а когда выпьет, такие концерты устраивал – в цирк ходить не надо. Ера был, по пьяному делу задраться любил. И не только к чужим – порой и родителей мог погонять. А то и пальбу в огороде откроет, чем всю округу перепугает. «Гады! – орет на весь поселок. – Фашисты проклятые! Я вам сейчас устрою Сталинградскую битву…»
Кого он называл фашистами – неизвестно, скорее всего, это были его пьяные фантазии. Ведь никто ему ничего плохого не делал, напротив, все старались на цырлах вокруг него ходить. В том числе и поселковое начальство, и участковый следопыт, и родители.
Последним доставалось больше всех – видно, от нервов и померли. Были-то еще не старые, но вот ушли один за другим. Вначале ушла Клавка, потом Гриха. Оставили они после себя крепкий дом, полный всякой всячины, и сына дурака. Казалось, пережив такую утрату, тот возьмется за ум. Тогда б, может, и жизнь свою не хуже других прожил. А что? В доме всего полно, да и на работу в артель пока что берут… Взял бы да женился, да нарожал детишек. Нет, как был дураком, так им и остался. Вечно ходил пьяный, вечно побитый, как тот последний ханыга. А ведь раньше-то парнем был видным. Ну не Фрол, конечно, и все ж и его бог ни силой, ни статью не обидел. Чернявый такой, мордастый, глаза что у того цыгана – насквозь прожечь может. Любая бы девка за ним пошла, а он жизнь свою понапрасну растрачивал.
– Ты б, – говорил ему сосед Фрол, – бросил араковать-та… Доколе гулеванить-та будешь, голендай ты этакий? Вон все хозяйство отцово уже раздербанил – с чем останешься? Ведь пьянство твое погубит тя… Думаешь, ты как кошка живушша – да нет, ослабнешь и помрешь. Докуль мучить будешь себя, пень ты паршивый?
Тот на дыбы. Что, дескать, зарно? А вообще, какое твое дело! Молишься своему богу – вот и молись, а ко мне в душу не лезь.
– Да ты не взъедайся – гли-ка как разошелся! Я ведь дело говорю, – вздыхает Фрол.
А вечером, выйдя к жерденнику, за которым находился дом Ерёмы, и, увидев соседа, Фрол скажет:
– Я седни Толяна хотел в пузырь загнать, так рассердился – беда прямо… Ведь пропадет паря, ей-бо, пропадет. За ним догляд нужон, но кто будет доглядать? Была бы хоть жена… А тут впору ему домовешше готовить… Уж лучше бы еруном был, до девок охочим, а то одна водка на уме. Богодул! Пропадет…
У Фрола говор особый. Вроде и по-русски говорит, но как-то больно вычурно. И все равно его понимаешь. Христя, пожив с мужем несколько годков, тоже заговорила по-старинному. Бывало, скажет: здор вместо вздор или там – здохлый вместо дохлый. Люди дивятся: и когда нахваталась? Но ведь говорят же: с кем поведешься, от того и наберешься.
А про гроб Фрол не зря вспомнил. Ведь и в самом деле парень пошел вразнос. Так что не ровен час…
Ерёме и объяснять ничего не надо было – он и без того все понимал. Почитай, половины его друзей детства уже нет в живых. А годы-то ведь еще небольшие – недавно лишь за тридцатник перевалило. И все эта водка, будь она трижды неладна. Нет, конечно, и он выпить был не прочь, но только никогда до соплей не напивался. А тут прочитал где-то, что тунгусские племена по своей внутренней крепи сильно уступают другим, что их организм плохо противостоит алкоголю, так вообще испугался. Вот, дескать, как, а я-то думаю: отчего это мой народ так быстро спивается? Оказывается, слаб он кишками. Значит, и не надо пить. Вон пастухи – им легче. Уйдут в тайгу и про водку забудут. Только лишь по праздникам и напиваются. Правда, после этих праздников никак в тайгу не хотят идти – давай им еще араки. Насилу начальству удается сопроводить их на ягеля. Но уедут – и забудутся. В работе ведь все забывается.
