Советская власть никак не поддерживала своих же военнопленных. Это было одной из причин (подчеркну – далеко не единственной), почему с русскими немцы в лагерях обращались почти с той же с жестокостью, что и с цыганами или евреями. При этом англичан, американцев или французов содержали в условиях, более или менее соответствующих требованиям Женевской конвенции. Смертность военнопленных-французов составила 1,58 %, англичан – 1,13, американцев – 0,3 %. А русских – более 60 %, около 3,5 миллионов человек погибли в плену.
Возвращение тоже не сулило ничего хорошего. Плен означал измену, а угон на работы в Германию – «сотрудничество с врагом». Француз ехал домой с радостью, англичанин – тоже, а для возвращения полутора миллионов русских пришлось проводить специальную политику насильственной репатриации. На Ялтинской конференции было заключено соглашение, по которому союзникам надлежало выдать СССР всех советских граждан, сотрудничавших с немцами, и этот процесс был сравним с выдачей военных преступников. По сути, под условия документа попадали все, кто оказался в плену или кого угоняли на работы. США, Англия, Франция и другие страны-союзницы закрывали глаза на репатриацию, потому что препятствовать ей было не в их интересах: во-первых, никто не хотел накалять отношения с непредсказуемым советским правительством, а во-вторых, в руках Советов было множество американцев и европейцев, освобождённых Красной армией из немецких лагерей. Конфликт с СССР мог отразиться на них негативно.
Массовая репатриация длилась с мая 1945-го по март 1953 года – именно в мае был подписан «План передачи через линию войск бывших военнопленных и гражданских лиц, освобождённых Красной армией и войсками союзников». По возвращении репатриантов делили на категории, с которыми обращались по-разному. Побывавшие в плену офицеры сразу отправлялись в спецприёмники НКВД, после чего попадали в лагеря или, скажем, штрафбаты с понижением до рядового. Гражданские лица получали как минимум запрет на проживание в крупных городах (максимумом для всех категорий была смерть).
В связи с этим львиная доля советских граждан, волей судьбы и войны оказавшихся за границей в те годы, скрывались, меняли имена и стремились уехать как можно дальше – в США или Южную Америку. Принимать их по описанным выше причинам не хотели. Аргентина и вовсе запретила иммиграцию советских граждан; США чинили множественные бюрократические препятствия и отправляли обратно. Эмигранты первой волны активно помогали потенциальным репатриантам оставаться.
Несмотря на насильственную репатриацию, именно оставшиеся за рубежом после войны составили абсолютное большинство во второй волне. В период с 1953-го по 1960-й, при наглухо закрытых границах, тотальном контроле, отсутствии каких-либо легальных путей выехать за рубеж, эмигрантов было очень мало.
Вторая волна, в отличие от первой, не стала массированной утечкой мозгов. В первой волне уезжала интеллектуальная элита, писатели и художники, инженеры и учёные. Большинство же оставшихся за границей после войны были или кадровыми военными, или призванными на службу представителями среднего класса, рядовыми в гражданском смысле этого слова людьми. Конечно, встречались какие-то отдельные выдающиеся деятели, но крупных фигур, достойных отдельного упоминания в этой книге, во второй волне эмиграции не было.
Третья волна и после неё
Третья волна эмиграции – это те, кто уехал с 1961 по 1986 год, то есть с момента обрушения культа личности Сталина и до перестройки. Эмиграция получила легальный статус – да, требовалось собрать огромное количество разрешений, несколько лет болтаться по инстанциям и терпеть унижения, оставить Родине всё имущество, но путь появился.
В третьей волне было две основных группы уезжающих. Первая – покидающие СССР по национальному признаку (немцы – в Германию, евреи – в Израиль), вторая – вынужденно уезжающие диссиденты вроде Бродского. В этой волне было очень много талантливых литераторов, поэтов, философов (помимо Бродского, сразу вспоминаются Довлатов, Галич, Алешковский, Войнович, Аксёнов), но мало инженерных кадров. В первую очередь это объясняется тем, что «технарей» в диссидентской среде было значительно меньше, они не публиковали «опасных» с точки зрения государства статей и книг, да и работали в куда лучших условиях, чем гуманитарии.
Вообще говоря, это было спокойное время. Люди уже не держали чемодан в прихожей, не боялись лагерей, не вздрагивали от любого стука в дверь. Они спасались не от политических гонений, а от беспросветного застоя. Самым сложным было, кстати, получить выездные визы всей семьёй: если человек ехал за границу, семья почти всегда оставалась «в заложниках».
Третья волна органическим образом перетекла в волну перестроечную (можно назвать её четвёртой). В 1986 году была введена свобода эмиграции, и выездные визы стало получать значительно проще. Количество уезжающих начало расти как снежный ком и достигло максимума в 1990-е годы. Основную причину эмиграции тех лет проще всего объяснить на примере.
Один из героев книги «Люди мира», выдающийся физик Сергей Шандарин, уехал в США в 1989 году. Он достаточно быстро получил сперва временное, а затем и постоянное место профессора физики в Университете Канзаса (и, кстати, работает там по сей день). Шандарин рассказал о некоторых аспектах своей жизни и работы – в сравнении.
Во-первых, ему, «гостевому профессору», сразу выделили кабинет. В СССР профессору кабинет не полагался, место экономили, и учёные работали хорошо если за собственным столом (Шандарин некоторое время делил стол с другим профессором). Как выяснилось позже, это был самый маленький и жалкий кабинет – в конце концов, он только приехал и даже язык знал довольно плохо. Но это был кабинет, полноценное рабочее место.
Но главное различие заключалось даже не в условиях жизни и работы. Понятно, что в СССР ты в принципе не мог рассчитывать на что-то большее, нежели собственная квартира (многие до смерти жили в коммуналках), в то время как в США профессор уже через несколько лет становился обладателем собственного дома с участком и качелями на лужайке. Главное различие было в безграничных возможностях научных контактов и публикаций. Внезапно открылась простота переписки, командировок, переговоров и встреч с учёными со всего мира! Оказалось, что письма не должны идти два месяца через десяток цензоров, что австралийскому физику можно просто позвонить и уточнить у него тонкости его работы, а статья, отправленная в научный журнал, будет опубликована в течение месяца-двух, а не через год с лишним. Разница в сроках публикации объяснялась тем, что статья советского учёного проходила несколько инстанций начальства (просто отправить статью в журнал было нельзя), затем литовку
[28], и это только для публикации внутри страны. Если же говорить о зарубежных научных журналах, то прибавлялся перевод, снова несколько инстанций начальства, снова литовка, возвращение на переделку (потому что цензор нашёл в статье указания на секретные сведения), снова литовка – в общем, через год-полтора статья появлялась в зарубежном журнале. И это в лучшем случае.
