Делонг велел часовому, сидящему в вороньем гнезде, весь день и всю полярную ночь не спускать глаз с ушедших товарищей. Отряд Мелвилла перебирался через торосы, часто отклоняясь от прямого маршрута. Они двигались до смешного медленно. Наблюдать за ними было все равно что наблюдать за цепочкой жуков-скарабеев, ползущих по полной преград пустыне. Сначала они превратились в скопление точек на льду, затем слились в единое пятно и в конце концов стали лишь крапинкой, пока к середине следующего дня не скрылись из виду, затерявшись среди ледяных гор.
Вскоре капитана Делонга озаботили другие проблемы. Давление льда на корму всю неделю усиливалось. Течи, которые сопровождали «Жаннетту» с момента первого заточения во льдах, стали сильнее. Делонг приказал круглосуточно откачивать воду ручными помпами и снова завел турбину. Ее крупные продолговатые лопасти вращались на холодном ветру и поднимали из затопленного трюма более 100 галлонов воды ежечасно. И все же, несмотря на это, матросы едва справлялись с задачей. По расчетам Делонга, корабль набирал 4874 галлона воды каждый день.
Чтобы ослабить давление на корму, Делонг приказал матросам взять топоры, кувалды и ледовые пилы и освободить руль и винт. «Лед тверд, как кремень, – писал Делонг, – и цепляется за корабль, как старый и усталый друг». Ледовые тиски были сжаты так сильно, что при откалывании кусков вместе с ними из швов вылетали и куски пакли. Кое-где на осколках льда оставался рисунок обшивки «Жаннетты».
Словно этого было мало, Делонгу пришлось столкнуться с самым серьезным за все плавание медицинским кризисом. На следующее утро после ухода отряда Мелвилла доктор Эмблер сообщил, что значительное число оставшихся моряков – по крайней мере семеро – страдает от загадочного «недуга». Что бы это ни была за болезнь, Эмблер боялся начала эпидемии. («Что дальше?» – раздраженно вопрошал Делонг.) Несколько недель моряки жаловались на любопытный набор симптомов: апатию, проблемы со сном, отсутствие аппетита, потерю веса, анемию, металлический привкус на языке и особенно острые спазмы в кишечнике. Некоторые заметили легкую дрожь в руках, другие увидели кровь при мочеиспускании.
«Лед тверд, как кремень, и цепляется за корабль, как старый и усталый друг». Ледовые тиски были сжаты так сильно, что из швов вылетали куски пакли. Кое-где на осколках льда оставался рисунок обшивки «Жаннетты».
В последнее время количество жалоб возросло, и теперь болезнь поразила Чиппа, Ньюкомба, Кюне, Алексея, А Сэма, Чарльза Тонг-Синга и даже самого доктора Эмблера. Ньюкомб особенно мучился от боли и, по свидетельству Делонга, казался «совсем поникшим». Еще печальнее Ньюкомбу стало, когда он понял, что не сможет присоединиться к отряду Мелвилла при высадке на остров Генриетты. Ньюкомб полагал, что, будучи натуралистом экспедиции, он обязан изучить птиц и других животных, которых моряки могут встретить на новом острове. Но он не мог подняться с постели.
Доктор Эмблер не был уверен в диагнозе, но несколько дней медицинских изысканий позволили ему предположить, что вызвало столь странное недомогание. Он решил, что ему виной было отравление свинцом. Если он был прав, дело было серьезным. Токсическое действие свинца могло вызывать бред, конвульсии, отказ почек и даже смерть. Доктор понимал, что ему нужно немедленно найти источник заражения. От этого зависела судьба экспедиции.
Несколько дней Мелвилл и пятеро его помощников шагали по льду. Обледенелые берега острова становились все ближе, но идти оказалось гораздо сложнее, чем Мелвилл себе представлял. Цепочку возглавлял Данбар, который в качестве ориентира нес в руках черный шелковый флаг. Морякам приходилось преодолевать высокие торосы, из-за чего им не удавалось продвинуться более чем на несколько миль за день. «Миллионы тонн льда стояли нагроможденными друг на друга, – писал Мелвилл, – словно жуткие останки после битвы, которую постоянно ведут между собой огромные ледовые массы, и одни гигантские льдины будто бы постоянно убегали от других, идущих за ними по пятам».
Нагруженная провизией и палаткой шлюпка качалась на санях Макклинтока. Моряки привязали к ней длинные брезентовые лямки и тащили ношу вместе с собаками. Порой от хасок было больше проблем, чем помощи. Они рычали и скалились друг на друга, несколько раз морякам приходилось разнимать их драки. Среди неровных льдин собаки постоянно выскальзывали из упряжи и, по свидетельству Мелвилла, «безнадежно запутывались в поводьях, подобно целому ведру угрей».
На четвертый день пути стало очевидно, что им не достичь острова Генриетты, таща за собой шлюпку, забитую тонной припасов, поэтому Мелвилл решил оставить лодку, взять провизии на один-единственный день и совершить «рывок» к цели. День был ясный и солнечный, и очертания острова Генриетты были такими четкими, что Мелвиллу казалось, будто он может коснуться их рукой. «Черные зазубренные скалы», – писал он, – были «испещрены железными прожилками» и словно бы оплавлены в «огромной доменной печи». Моряки поспешно установили шлюпку на высоком торосе и рядом с ней поставили черный флаг, который должен был стать ориентиром для их возвращения. На конце шеста Эрихсен на всякий случай укрепил свою яркую войлочную шапку.
Мелвилл понимал, что оставлять лодку и провизию «весьма опасно» и что без проблем вернуться к ней можно будет лишь «с изрядной долей удачи», особенно если установится плохая погода. Но он не видел другого способа достичь острова Генриетты, оставив себе хоть жалкий шанс вернуться на корабль живыми и невредимыми.
Существенно облегчив свою ношу, они продвинулись достаточно далеко. На следующее утро, позавтракав свиными копытцами, приготовленными в бараньем бульоне, они снова двинулись в путь, но тут выяснилось кое-что тревожное: неумолимое солнце, сиявшее накануне, повредило зрение Данбара – его поразила сильная снежная слепота. Закаленный китобой большую часть жизни провел в море и немало бывал в Арктике, но никогда еще не страдал от этого старого как мир недуга – офтальмии, ожога конъюнктивы, болезни сварщика. Самый зоркий из всех, Данбар должен был служить проводником и идти впереди остальных, выбирая самый безопасный путь. Но он не видел и своей руки. У него слезились и подергивались глаза, он мучился от жжения. Его зрачки были сужены, а роговица воспалена. Перед глазами у него танцевали странные точки. И все же Данбар не готов был признать эту ужасную правду – и не сказал о своем недуге, пока остальные не заметили, что с ним явно что-то не так.
Мелвилл попытался поддержать Данбара и велел ему ехать в санях. Ему не стоило ковылять по льду, как пьянчуге, ведь так он мог покалечиться. Но ледовый лоцман отказывался быть обузой. Когда Мелвилл приказал ему сесть в сани, Данбар воскликнул: «Тогда оставьте меня здесь!»
«Он всячески умолял меня бросить его на льду, – написал Мелвилл. – Он впервые в жизни оказался сломлен, и это терзало его». Несмотря на отчаянные протесты Данбара, моряки усадили его в сани («что пришлось старику не по нраву», – заметил Мелвилл) и двинулись дальше. Теперь ледовым лоцманом стал Эрихсен, который вышел вперед, вооружившись черным флагом.
