Эстер больше повезло с ее вторым психиатром, женщиной, доктором Нолан. Но даже она не могла освободиться от психоаналитических клише своего времени. Она поощряла Эстер к признанию, что та ненавидит свою мать. В этот период бытуют представления, что в психических проблемах детей виноваты матери: об этом пишет в своей популярной книге «Поколение гадюк» Филип Уайли (1942), этому посвящает свою теорию гиперопекающей матери Эдвард Стрекер, считавший, что именно избыточная опека виной тому, что около двух миллионов мужчин не взяли в армию во время II Мировой войны. Природа шизофрении еще не была изучена, и психиатры использовали выражение «шизофреническая мать», чтобы объяснить шизофреническое поведение у детей и прочие семейные и общественные пороки своего времени.
Женщин винили не только в неудачах их детей, но и в развале их браков. Если в супружеских отношениях что-то не ладилось, это была в первую очередь вина жены, не мужа. В конце 1960‐х годов ведущий психиатр из Гарварда мог вполне серьезно писать: «Полагаю, как развитие личности зависит преимущественно от влияния матери на ребенка, так и судьба брака зависит от того, каким образом жена влияет на мужа. ‹…› …женщина направляет мощный поток своего влияния на мужчину, а он вынужден адаптироваться или защищаться. ‹…› Именно женщина укрепляет или разрушает брак»
[534]. Сознательно или бессознательно, большинство замужних женщин осознавали, что их, а не их мужей в первую очередь будут винить в развале брака, и они не хотели прослыть стервами, не удовлетворенными своей жизнью и стремящимися разрушить жизнь своих мужей, как, например, героиня рассказа Эрнеста Хемингуэя «Недолгое счастье Фрэнсиса Макомбера» (1938) или романа Слоана Уилсона «Человек в сером фланелевом костюме» (1955).
Иначе изображает брак Симона де Бовуар в работе «Второй пол», которая была издана во Франции в 1949 году и переведена на английский в 1953 году. Эта книга представляет собой наиболее подробное и критическое исследование положения женщины во Франции; можно считать, что с нее началась вторая волна феминизма. Де Бовуар изображала брак в мрачных тонах – вместе со своим спутником на протяжении пятидесяти лет, Жан-Полем Сартром, она отвергала эту буржуазную институцию, не совместимую с экзистенциальной свободой. Еще строже она относилась к материнству, которое, как она полагала, превращает женщину в пассивный сосуд, в средство продолжения рода, и не позволяет ей самой распоряжаться своей судьбой. Некоторые взгляды Симоны де Бовуар кажутся устаревшими, но по крайней мере в двух аспектах она была абсолютно права: в том, что определяла гендер как социальный конструкт (это соображение выражено в ее знаменитой формулировке «Женщиной не рождаются, женщиной становятся»), и в том, что была убеждена, что женщины так и останутся вторым полом до тех пор, пока продолжат оставаться финансово зависимыми от мужчин. Обе идеи будут взяты на вооружение феминистками второй половины XX века.
Но ни Симону де Бовуар во Франции, ни Сильвию Плат в Америке нельзя считать выразительницами настроений большинства женщин. Их представительницей куда точнее будет назвать, к примеру, американскую первую леди, Мейми Эйзенхауэр, которую в июльском номере Woman’s Home Companion за 1953 год называли «не какой-нибудь духовно богатой феминисткой», а в Better Homes and Gardens хвалили за то, что «не пытается стать интеллектуалкой»
[535] – таким образом авторы намекали на предыдущую первую леди, Элеонору Рузвельт, которая была энергичной сторонницей нескольких либеральных инициатив, в частности Поправки о равных правах.
На протяжении 1950‐х либералы и консерваторы часто спорили по вопросам пола, и некоторые из этих проблем не потеряли своей актуальности и сегодня. В начале 1950‐х в Коннектикуте по-прежнему спорили о легализации контрацепции, а негласный запрет на консультирование по вопросам контрацепции в нью-йоркских публичных больницах был снят только в конце десятилетия. В 1960‐м Управление по санитарному надзору за качеством пищевых продуктов и медикаментов одобрило оральные контрацептивы (Enovid и Norlutin). Отныне таблетки становятся наиболее предпочтительной формой контрацепции у женщин. Ими было легче пользоваться, чем неудобной диафрагмой, и они давали почти стопроцентный эффект. Об опасности длительного применения контрацептивов ничего не было известно. Можно считать, что эпоха 1950‐х годов закончилась с изобретением противозачаточной таблетки – как символически, так и буквально.
В своей книге с метким названием «Такие, какими мы никогда не были» Стефани Кунц показывает оборотную сторону мифа пятидесятых
[536]. Алкоголизм, самоубийства, сумасшествие, домашнее насилие и жестокое обращение с детьми и женами – все эти беды были прекрасно знакомы социальным работникам, психиатрам, священникам и раввинам, но оставались вне внимания широкой публики. Даже профессионалы не придавали им большого значения. Первые исследования, посвященные теме домашнего насилия, появились только в семидесятые годы; до того тема не просто игнорировалась социологами, медиками и офицерами полиции – проявления домашнего насилия объясняли тем, что жены слишком «пилили» своих мужей. Психиатр Элен Дойч, чтобы объяснить такой подход, пускалась в запутанные рассуждения о женской пассивности и мазохизме. А инцест психоаналитики привычно объясняли провокативной «соблазнительностью» девочек. По вине таких теорий многие браки были несчастливыми, и от четверти до трети всех браков, заключенных в 1950‐е годы, оканчивались разводом.
Тем не менее некоторые намеки на то, что американские жены не были так уж счастливы в своем домашнем заточении, начали проникать в прессу. В 1956 году McCall’s опубликовал текст под названием «Сбежавшая мать», а в Ladies’ Home Journal появился текст, посвященный «бремени молодой матери»
[537]. В сентябре 1960 года статья в журнале Redbook, озаглавленная «Почему матери чувствуют себя в загоне», рассказывала об отчаянной тревоге домохозяек, на которых давят обязанности матери, жены и члена общества. Одна из читательниц описывала свое обычное утро в духе комедий братьев Маркс.
Я мою посуду, собираю старших детей в школу, кидаюсь во двор, чтобы полить хризантемы, бросаюсь обратно в дом, чтобы позвонить по поводу собрания комитета, помогаю младшему построить дом из кубиков, за пятнадцать минут пролистываю газету, чтобы быть в курсе последних событий, потом бегу в подвал к стиральной машине, где за пару дней накопилось столько вещей, сколько хватило бы, чтобы одевать небольшую деревню в течение года. К полудню меня уже можно отправлять в сумасшедший дом.
Как показала в своем революционном исследовании 1962 года Мирра Комаровски, женщины из рабочего класса куда покорнее принимали свою роль домохозяйки, чем принадлежащие к среднему классу читательницы Redbook и Ladies’ Home Journal. Комаровски обнаружила, что лишь немногие «были недовольны своим положением» и что «они не считали свою участь менее завидной, как делали образованные домохозяйки»
[538]. Гендерные роли были четко расписаны: в мужчинах видели «хороших добытчиков», а в женщинах – жен и матерей. Как правило, мужчины не хотели, чтобы их жены работали вне дома, поскольку это могло свидетельствовать об их неспособности содержать семью. В свою очередь, они не считали для себя возможным заниматься делами по дому после работы. В подавляющем большинстве семей готовка, стирка и уборка лежали исключительно на женщинах. Около трети мужчин иногда помогали с мытьем посуды. Одна жена отмечала, что просить мужа помочь с домашней рутиной ей мешали карикатуры, на которых был изображен подкаблучник-муж, моющий посуду. Около 20 % всех семейных ссор возникали на почве того, что мужчина отказывался помочь в делах, которые считал исключительно женской задачей. В отношении к уходу за детьми мужчины почти поровну делились на три группы: те, кто почти не помогал своим женам, те, кто помогал лишь изредка, и те, кто оказывал постоянную поддержку.
