– Он уберег вас от возможности делать выбор самой.
– Вы заметили это куда быстрее, чем я, – вздохнула она. – Дочь аристократа в золотой клетке. Я не видела прутьев решетки, пока был жив Морроу, но теперь поняла, что всегда жила за этими решетками. Сначала в родном доме, потом у мужа. Иногда я думаю, что вышла замуж назло своему брату Мартину. Но это не льстит ни моему покойному мужу, ни мне.
– Я бы предпочел не судить ваши мотивы, – сказал Каллум.
– Это означает, что вы считаете меня ужасной, но не хотите высказывать это вслух.
– Вовсе нет.
Она, похоже, не поверила ему, поэтому он повторил, на этот раз тише:
– Вовсе нет.
Комната была теплой, душной, неприбранной и полной странных, принесенных Бринли запахов. Каллум встал, подошел к окну, открыл и поднял створку, впустив холодный, влажный после прошедшего дождя воздух.
– Каллум!
Пауза.
– Вы в субботу свободны? Я хочу устроить небольшой званый ужин, чтобы представить Люси некоторым друзьям.
– Вы хотите, чтобы я проверил этих гостей?
Каллум по-прежнему стоял у окна, играя задвижкой.
– Ничего подобного. Я приглашаю вас в гости, – пояснила она весело.
Он прищемил палец задвижкой и пробормотал проклятие. Впервые за весь день ему было неловко.
Он повернулся лицом к Изабел.
– Спасибо, но я не подхожу для вашего общества. Как я буду сидеть за столом с аристократами, одетыми в дорогие наряды, пользующимися специальными вилками и ложками и говорящими по-французски?
Каллум подошел ближе к Изабел и остановился посреди комнаты.
– Вы не можете втянуть меня в ваш круг, миледи.
– Возможно, я предпочла бы выпасть из этого круга.
Игривость ранила бы его, но в ее тоне не было ничего подобного. Изабел, похоже, размышляла и говорила медленно, словно эта мысль пришла ей в голову, пока она высказывалась.
Ее предложение все еще действовало ему на нервы, но ему понравилось, что она его пригласила:
– Спасибо, но я дежурю в ночь на воскресенье.
– Как жаль!
Она покачала головой и, похоже, совсем ему не поверила.
Умная женщина. До этого момента он вовсе не собирался работать всю ночь.
– Но эта ночь как раз следует за той, когда мы… э… навестим герцога Ардмора. Вы очень устанете.
– Будет лучше, если я не приду на обед. Большинству гостей не нравлюсь я и вообще полицейские. Они напоминают им о том, что все далеко не так идеально, как они хотели бы думать.
– Я слишком хорошо это знаю, – вздохнула Изабел. – Хотя рядом с вами я чувствую себя в безопасности. Но не следует отвлекать вас от работы. Город тоже в вас нуждается.
Ее пальцы барабанили по подлокотнику кресла.
– Но ваш отказ… дело ведь не в работе? В деньгах?
Деньги. Ее благородное происхождение. Его родители бакалейщики. Такие семьи, как у него, всегда были где-то посредине: недостаточно хороши для аристократов, но всегда выше кого-то, тех, на которых смотрели сверху вниз. В лондонском обществе было столько слоев! И единственные, кому это было абсолютно все равно, – те, кто стоял на самом верху, и те, кто распластался в самом низу, раздавленный жизнью.
– Да.
Каллум снова уселся, так что их колени почти соприкасались.
– Вы правы. Дело в деньгах.
Она глубоко вздохнула, готовясь, вне всякого сомнения, убеждать его, он продолжил:
– Ничего личного. Все дело исключительно в деньгах. Причина, по которой мальчишка украл пирог, – отсутствие денег. Причина, по которой был убит мой брат, – деньги, украденные с Королевского монетного двора. Причина, по которой герцог Ардмор продает картину, которую считает ценной, – деньги, вернее, то же самое отсутствие таковых.
– Но это не причина смерти Морроу.
– Возможно, нет. Но именно деньги стали причиной подделок.
– Не только деньги, – поправила Изабел. – Алчность. Он хотел эти картины для себя. Хотел так, как никогда не хотел… – Она осеклась. – Теперь это неважно.
Ему следовало сказать что-то утешительное, проникновенное, но он, глупец, только глазел на нее. Она водила пальцем по краю фарфоровой чашки, и жест был завораживающим, откровенно эротичным.
Она брала его руку в ладони. Однажды. Тогда он испытал наслаждение совершенно иного рода. Она опиралась на его руку, когда они вместе шли по улицам Лондона. А какое наслаждение было видеть ее улыбку, когда она повернулась и узнала его!
Через две ночи, начиная с этой, их удивительное преступление будет осуществлено и они снова расстанутся. Может быть, это к лучшему. И ему вовсе не обязательно уходить сейчас. Не сейчас…
– Вы как-то странно смотрите на меня, – заметила она.
– Надо бы мне тренироваться перед зеркалом, – пошутил он, – если мои взгляды кажутся странными.
Она подняла руку к лицу:
– Вздор. После всего, чему я подвергла вас сегодня?
– Я не лукавлю. И всегда говорю то, что думаю. Не смог бы обманывать вас относительно моих желаний.
Ему показалось, что это убедило ее куда лучше, чем самые красивые слова. Опустив руку, Изабел оглядела ее, словно дорогое украшение, которое не знала, куда положить. Медленно протянула ее и стала наклоняться к Каллуму, пока ее теплая ладонь не легла на его щеку.
Он закрыл глаза. Кончики ее пальцев обвели контур его лица, линию скул, потрогали пробивающуюся щетину, обнаружили крошечные шрамы от брошенных камней и бритвенных порезов – раны, нанесенные другими и им самим. Сколько существует на свете способов пустить кровь, нанести небольшие раны!
Ее рука все скользила по его лицу, утешая, потом она провела ногтем по мочке его уха, и он вздрогнул, как зеленый юнец.
– Леди Изабел, я…
– Просто «Изабел», – выдохнула она, и он понял, что не поцеловать ее невозможно: глаза по-прежнему закрыты, губы к губам, нежное, но интимное прикосновение. Она без слов благодарила его за все. Благодарила, возможно, за то, что он принял ее искренность. За то, что был на ее стороне.
Когда она отстранилась, ее нос потерся о его нос, ее ресницы коснулись его лица. Мышцы Каллума напряглись: он боролся с желанием схватить ее в объятия, окутать теплом, уберечь.
– Вы сказали Батлеру, что не любите свое имя – Каллум, – пробормотала она. – А я вот люблю. Имя и человека.
Распахнув глаза, он увидел ее взгляд, в котором, казалось, отражались звезды, и повторил все ее движения, коснулся прелестного лица. Привлек к себе и снова нашел губы губами. По-прежнему сидя на стульях, они целовались и целовались. Руки их были неподвижны, и только губы говорили все, что они не могли сказать вслух.
