Несмотря на напряжение, неизменно сковывавшее его плечи, когда он входил в бакалею, Каллум невольно улыбнулся.
– Нет, я не принес свинину. Я привел друга.
Слово «друг» не слишком подходило Изабел, но и неверным его тоже нельзя было назвать.
Давина подняла часть прилавка и подошла к ним, довольно удачно скрывая разочарование:
– Что же, можем обойтись и без свинины. Так кто это с тобой?
И снова началась церемония знакомства, на этот раз с теми, кто работал в лавке, или жил над ней, или случайно оказался здесь, или проходил мимо и постучал в дверь, – по крайней мере, так казалось Каллуму.
Джейми тоже был здесь и старался покрасоваться своей мускулатурой перед Силией, когда нес не слишком тяжелый мешок сухих бобов. Да, даже Силия спустилась вниз, привлеченная необычным шумом. Приятно было видеть, что она хоть ненадолго отказалась от уединения.
При первой возможности Каллум отвел Джейми в сторону и пересказал слова Моррисона.
– Он вовсе не разорился. Просто хочет жить поближе к дочери.
Джейми повесил мешок с бобами на плечо. Кончики ушей покраснели, кровь бросилась в лицо:
– Уверен? И он возьмет?..
– Понятия не имею, сколько он просит за лавку. Если узнает, как сильно ты хочешь ее получить, возможно, сбавит цену. Он идет на продажу из-за любви к дочери. Не из отчаяния. Имей это в виду, и лавка может стать твоей.
Ну вот. Одно задание выполнено. А свинину он принесет в обычное пятничное посещение.
Он посмотрел в сторону Изабел и улыбнулся, вспомнив, как она смутилась, когда его мать упомянула о свинине. Она, такая стройная и элегантная в сером платье, могла подумать, что Давина имеет в виду ее!
Но пока что мать изо всех сил старалась загладить промах:
– Я так рада встретить друга Каллума! Он такой скрытный, знаете ли. Мы никак не можем вытянуть из него хоть слово насчет того, с кем он проводит время.
Кажется, мать подмигнула? Неужели намекает на… О господи!
– Ма. Мама. Пожалуйста! – взмолился он.
– Хорошо-хорошо! Леди Изабел, вы, должно быть, проголодались. И вы худенькая, как тростинка! Поешьте, выпейте чаю.
Изабел ответила сконфуженно-вежливой улыбкой:
– О нет, спасибо, я сыта.
Мать запротестовала и перечислила с полдюжины блюд, которые может немедленно поставить на стол.
– Мммм… – промычал Каллум, вспомнил слова Изабел о Морроу, который считал такое поведение недостойным леди. А она так мечтала есть когда хочет и что хочет!
– Не приставай к ней. Она знает, чего хочет.
– Хорошо, – сдалась Давина. – Но она так красива, что должна ожидать знаков внимания.
– Красива. Как внешне, так внутренне, – подтвердил Каллум.
Изабел сделала вид, что не слышала, а Каллум сделал вид, будто не знает, что она слышала, но их взгляды, когда скрестились, были красноречивее слов, словно колокольчик, прозвеневший над дверью лавки: «Добро пожаловать, добро пожаловать. Вы попали в правильное место».
Он улыбнулся. Она улыбнулась в ответ.
Почему он считал, что в лавке полно народу? Здесь никого не было, кроме них, никого в мире.
Но тут Давина откашлялась, и Каллум опомнился.
– Что же, миледи, вы здесь желанная гостья в любое время, хотя мой негодник сын и приходит сюда всего раз в неделю.
– Правда? – заинтересовалась Изабел. – И что он делает во время своих визитов? Он действительно негодник?
– Ужасный! – Давина шутливо закатила глаза. – В последний раз он унес фунт лучшего чая. Если он отдал чай своей квартирной хозяйке, я с него шкуру спущу! Она кладет в чашку так много сахара, что даже не заметит, если вместо чая он принесет ей старые молотые кофейные бобы.
– Заметит, – вздохнул Каллум.
Мать не в первый раз высказывала подобное мнение, но зато охотно продавала сахар миссис Сокетт. Он взглянул на Изабел в поисках подтверждения прекрасного качества чая миссис Сокетт, но ее внимание было занято другим.
– Миссис Дженкс, не познакомите меня с леди в прелестном розовом платье?
Давина проследила за направлением ее взгляда:
– Благослови меня господь, вы ее еще не видели? Я думала, что представила вас всем в этом доме.
– Я тоже так думал, – пробормотал Каллум.
Мать ткнула его локтем, старательно сохраняя выражение дружелюбного спокойствия.
– Это наша Силия, миледи. То есть почти наша. Была невестой нашего Гарри, но тот был убит до свадьбы. Упокой Господь его душу. Она была компаньонкой своей тетки, а когда та умерла – вскоре после гибели Гарри, – перебралась к нам.
– У нее доброе лицо, – заметила Изабел. – И прекрасное. Вы меня представите?
Кто мог бы устоять против такой просьбы?
Каллум наблюдал, как мать тащит Изабел к подножию лестницы, где стояла Силия.
Каллуму она всегда казалась поблекшей, даже до убийства Гарри. Тетка держала девушку под каблуком, а брак, означавший освобождение от ее власти, так и не состоялся. Вместо этого ее запихнули в угол верхней спальни и время от времени давали легкие неутомительные поручения.
Как только Давина упорхнула, чтобы обслужить покупателя, Каллум подобрался ближе и стал подслушивать разговор женщин.
– Я готова поверить в это, – проговорила Изабел. – А что бы вы больше всего хотели делать в лавке?
– Не знаю, – прошептала Силия, отступая.
– Пожалуйста. Мне очень любопытно. Я совершенно не знаю, каково это – работать в лавке.
Да, взгляд ее был не только любопытным, но и добрым. Терпеливым. И еще что-то светилось в нем, чего Каллум не мог определить. Знал только, что это вызывало в нем желание довериться этому человеку. Будь этот взгляд обращен на него, он был бы у ее ног.
И Силия не осталась равнодушной. После долгой паузы на щеках ее появился румянец, и она заговорила. Насколько успел услышать Каллум, женщина, которая, как он считал, была довольна своим одиночеством, рассказала про многочисленных поставщиков лавки и о том, как Джейми и мистеру Дженксу приходилось каждый раз торговаться при закупке новой партии товара.
– Если бы я работала в лавке, – продолжала Силия, – я сначала выяснила бы, какие товары больше всего нравятся покупателям, а потом предложила бы то, что им, возможно, тоже понравится.
– Да вы дипломат! – восхитилась Изабел.
– О нет! – Силия тоже покраснела. – Настоящий дипломат – Джейми.
Каллум поперхнулся. Он подобрался к женщинам ближе, чем сознавал, поскольку Изабел метнула на него предостерегающий взгляд. Он отвернулся с деланым безразличием, хотя уши продолжал держать востро.
