– Ага! – радостно и зло засмеялся Остапчук. – Это ты у нас любишь – традиции ломать. Как ветер сменился – так и у Жоры Славского традиции поменялись. Как модно было сантехнику искусством провозглашать – так у нас унитазы, да писсуары кругом, как мода на старорусское пошла – у нас церквушечки, да витязи с мечами. Как…
– Уймись! – прикрикнул на него Гореславский. – Никому не запрещено искать новые формы!
– Только почему-то у тебя всегда новые формы совпадали с текущими тенденциями. Конъюнктурщик, я же говорю.
– Ну и что? – Гореславский, внезапно успокоившись, с наслаждением затянулся и прислонился к центральной опоре грибка. Он смотрел на темные воды реки и улыбался. – Да. Можно и так сказать. Я хотел рисовать, хотел, чтобы мои картины нравились людям, чтобы их покупали. А ходить в ботинках фабрики «Скороход» и в пиджаках от «Большевички», жить в коммуналке и давиться в очередях за колбасой не хотел.
– Ты продался за сервелат, Жора! – горестно воскликнул Остапчук.
– Иди ты! – махнул на него Гореславский рукой. – А ты не продался?
– Я?! – от возмущения Остапчук поперхнулся воздухом и закашлялся. – Я?
– Ну, не продался, извини, не то сказал. Ты – предал.
– Что? Что?
– Предал, – спокойно повторил Гореславский. – Мечту предал. Талант свой предал. Никто не заставлял тебя делать то, что ты сделал.
– Ты! – Остапчук вскочил и придвинулся к Гореславскому, сжав кулаки. – Все! Больше никогда! Чтоб я еще к тебе… с тобой! Пошел ты!
Юля все еще смотрела на сторону реки, мысленно находясь на другом берегу, в другое время. Как счастлива она была тогда, как весела, как беззаботна… За что судьба так жестоко обошлась с ней? Что такого она сделала? Она не слышала, о чем говорили друзья-приятели – слишком уж глубоко погрузилась в свои невеселые мысли. Когда громкие голоса достигли, наконец, ее ушей, она повернула голову, только чтобы увидеть спину удаляющегося Остапчука. Он шел, резко махая руками, помпон на шапочке, подпрыгивая, бил его по макушке. Через пару шагов он остановился и крикнул:
– Никогда! Не хочу тебя видеть! Никогда! И приедешь – не звони! – увидев, как Юля смотрит на него во все глаза, поклонился ей и, махнув рукой в прощальном жесте, побрел восвояси.
Юля подошла к Гореславскому, но ничего не сказала. Он сам смотрел с сожалением на стремительно исчезавшую фигуру старого приятеля и, усмехнувшись, счел нужным пояснить:
– Мы всегда ссоримся. И всегда из-за одного и того же. Ничего. В следующий раз помиримся.
– А он кто? – осмелилась спросить Юля.
– Друг, – пояснил Гореславский. – Учились вместе. Он-то из коренных москвичей, на старом Арбате жил. А мои родители отсюда, из Липецка, переехали. Это мне лет двенадцать было. После школы я в Суриковский институт поступил, там с Мишкой и познакомился. С его талантом ему большое будущее прочили. Беда в том, что он идеалистом был, да, впрочем, и остался. Все про какие-то вселенские законы бытия толковал. Все ему справедливости хотелось. А сама понимаешь, как с такими идеями жить? Вот и влипал во всякие истории. А на последнем курсе его, вообще, выперли. Но все еще можно было поправить: восстановиться в институте – дипломная работа его была чудо как хороша… Но он в то время женился и тут уже не до искусства ему стало. Он, конечно, рисовал, но кому нужны картины недоучившегося художника? У нас же как? Без бумажки ты… сама знаешь кто.
– А почему он здесь? Он же в Москве жил?
– Так он женился на местной красотке. Говорю же – девки здесь чудо как хороши. Я как-то на каникулы сюда поехал и Мишку с собой позвал, ну и ему так понравилось, что каждое лето мы сюда наезжали.
Гореславский замолчал. Он до сих пор не знал, прав ли он был в той ситуации. Когда тебе всего двадцать пять, а впереди диплом и блестящие (как он думал) перспективы, ломать судьбу из-за женщины казалось ему крайней глупостью. И потом, он же не виноват, что Ольга залетела. Или виноват? Он понял, что ищет оправданий, как и сорок лет назад. Но он ее не бросал. Нет. Просто сказал, что еще рано жениться. Ему рано. Она, если хочет, пусть подождет, а он приедет за ней, когда устроится и начнет зарабатывать деньги. Не его вина, что у девушки предрассудки оказались сильнее, чем любовь – рожать без мужа – ах! что люди скажут. Вот и выскочила за первого встречного, чтобы «грех прикрыть». И не его вина, что первым встречным оказался Мишка Остапчук, лучший друг. Она, видите ли, ему тоже нравилась, и он не мог оставить ее в таком безвыходном положении.
Он его понимал и не понимал. Маленький щупленький Миша не пользовался такой популярностью у женщин, как плечистый рослый Жора. Ольга же была красива именно той истинно русской красотой, которую издревле воспевали поэты и писатели, и про которую неутомимо твердят иностранцы: русая коса до пояса, голубые глазищи в пол-лица, тонкая талия, крутые бедра, а грудь, хоть поднос ставь. Та красота, которая уже практически нигде не встречается, только вот в таких аномальных местах вроде Липецка или Ельца. Та красота, мимо которой ни один нормальный мужик спокойно не пройдет, сколько бы ему недокормленных изможденных моделей в качестве эталона ни навязывали глянцевые журналы и голливудские фильмы.
Во всяком случае, когда Ольга в панике приехала к Жоре в Москву, нашла его в аудитории, и тут же сходу вывалила на него ошеломляющую новость, он, глядя на ее зареванное, но все равно прекрасное лицо, уже готов был согласиться и на свадьбу, и на ребенка, если бы она сдуру не начала ему угрожать (пойду, мол, в райком, ты же комсомолец! и так далее). Для Жоры Гореславского угрозы всю жизнь были, что красная тряпка для быка: он моментально становился глух к доводам разума. Вот и сейчас, услышав про райком, он спокойно развернулся и вышел, оставив Ольгу рыдать, уронив голову на руки. Тут-то и увидел ее Миша Остапчук. И напрасно Жора уговаривал друга одуматься, убеждал, что это все игра – девушке надо замуж, а уж за кого – не суть важно. И он, вообще, не уверен, что это его ребенок, ну и все в таком духе. В ответ он слышал неизменное: «Ты подлец!»
Михаил женился на Ольге и уехал жить в Липецк: московские родственники жену-провинциалку не одобрили, и делить квадратные метры наотрез отказались. Михаил и не настаивал – в Липецк так в Липецк. Все равно из института его к тому времени поперли. Ольга бросила его через пять лет. Нашла себе другого – столичного инженера, присланного на местный завод цветных металлов. Так что вскоре она стала москвичкой, а Михаил прижился в Липецке, в однокомнатной квартирушке, доставшейся ему после развода. С ребенком видеться она ему не разрешала (все равно не твой), хотя алименты исправно трясла. Тогда вот и встретились они впервые за пять лет после выпуска. Михаил в Москву приехал и к Жоре домой заявился, а до того и знать его не хотел. Посидели, выпили – хорошо выпили – и пришли к выводу, что бабы, понятное дело, кто, а мужики – идиоты, конечно.
Все это Гореславский Юле рассказывал, пока они медленно шли с пляжа обратно. Рассказывал спокойно, в обычной своей насмешливой манере.
