Эрнст превзошел самого себя: еще ни одна страна никогда не делала столь сложных театральных постановок в воздухе. Он наблюдал церемонию открытия олимпиады из центра управления. Когда отгремел последний фейерверк, Эрнст вскочил с кресла и выкрикнул по-английски: We’ve done it! Россия, образ которой Эрнст создал на сцене, не была банальным царством матрешек и казацких плясок: это была родина художников-авангардистов и великого балета, родина Толстого, Набокова и Гоголя; это была подлинно европейская страна, гордившаяся своей культурой и историей; “страна, где хочется жить”, как написала у себя в блоге Ксения Собчак, светская львица и журналистка. С одной только досадной оговоркой: такого “края родного” в реальности не существовало.
“Я хотел создать матрицу, которая опосредованно бы воздействовала на страну”, – говорил Эрнст
[444]. По сути, это было изобретение России. Оно выполняло ту же мифотворческую функцию, что и открывшаяся 1 августа 1939 года, перед самым началом Второй мировой войны, Всесоюзная сельскохозяйственная выставка (ВСХВ), демонстрировавшая “достижения” коллективизации и индустриализации и позднее трансформировавшаяся в ВДНХ. В первый год работы по выставке водили быков, которые символизировали собой витальность и фертильность страны. Забавно, что спустя год после олимпиады-2014 театральные декорации с церемонии открытия тоже были выставлены на ВДНХ.
Получая в 2014 году премию “Человек года” от русской редакции GQ, Эрнст заявил, что открытие олимпиады было самым счастливым и страшным опытом в его жизни. “Мало кому удается объясниться в любви к своей Родине на глазах трех миллиардов землян. И что может быть для меня более важно, чем объединить в одной эмоции моих соотечественников, которых в принципе в одной эмоции объединить нельзя?”
[445]. Весь вопрос, однако, в том, какого рода была эта эмоция.
При всей современности технологий и приемов настоящее страны целиком было представлено как ее прошлое. Не возникло ни образа перестройки, ни девяностых или “нулевых” годов. Все заканчивалось советской оттепелью – временем рождения самого Эрнста – так, как будто Советский Союз и не распадался. “Мы живем в послевоенное время”, – говорили комментаторы с “Первого канала” своим телезрителям.
Как отметил архитектурный критик и обозреватель Григорий Ревзин, выбор хрущевской оттепели в качестве последнего исторического рубежа отражал дух того времени, когда замышлялась церемония открытия игр. Готовиться начали в 2010 году, на пике президентства Дмитрия Медведева, чьи слова о свободе и лозунги, призывавшие к модернизации, для многих ассоциировались с оттепелью. К моменту открытия игр атмосфера в стране напоминала не столько о 60-х годах, сколько о начале 30-х в Германии и СССР. Оптимистичный настрой церемонии шел вразрез с военизированной атмосферой мобилизации, подогреваемой государственными телеканалами, включая “Первый”, который на время олимпиады окрестил себя “Первый Олимпийский”. Ведущие новостных программ появлялись на экране в форме российской сборной и рапортовали о завоеванных медалях так, словно речь шла о военных победах. Каждый, кто осмеливался критиковать олимпиаду и упоминать о коррупции при сооружении олимпийских объектов, считался предателем. Мало кто знал, что в то самое время, когда телевизионные каналы трубили об успехах сборной России, спецслужбы страны были заняты секретной операцией по сокрытию результатов проб на допинг, взятых у российских спортсменов. Ночью, через дыру в стене лаборатории, за которой располагалось потайное помещение, сотрудники ФСБ производили подмену анализов. “Грязную” мочу со следами стероидов заменяли на чистую, заготовленную заранее, до того, как спортсмен принял допинг. Допинговый скандал, который стоил России участия в олимпиаде в Бразилии, лучше, чем что-либо иное, отражал имитационную и лживую сущность путинской системы. Впрочем, как вскоре выяснилось, параллельно с олимпиадой Кремль готовил еще более сильный “допинг” для страны – аннексию Крыма.
Проведение олимпиады в Сочи совпало с политическим кризисом в Украине, который перерос в “революцию достоинства” и свержение власти.
Тысячи людей, собравшихся на Площади Независимости (Майдане Незалежности), протестовали против клептократического, неэффективного и авторитарного постсоветского режима во главе с коррумпированным президентом Виктором Януковичем, который под давлением России передумал подписывать соглашение об ассоциации Украины с Евросоюзом. Катализатором восстания был, впрочем, не столько срыв подписания соглашения, сколько жестокий разгон студентов, вызвавший справедливый гнев их родителей. Люди размахивали флагами ЕС как символом той достойной жизни, к которой они стремились. Милиция и спецназовцы вместе со свезенными в Киев наемниками, так называемыми “титушками”, периодически пытались разогнать протестующих, устроивших на площади палаточный городок. На Майдане была установлена сцена, где выступали политики и активисты; их изображения проецировались на гигантские экраны. Как и в любой революции, во всем, что происходило тогда в Киеве, ощущалась большая доля театральности. Лидеры протеста призывали народ к спокойствию и стойкости, священники читали вслух молитвы, а популярная украинская певица Руслана, победительница конкурса “Евровидение-2004”, пела национальный гимн Украины: “Ще не вмерла України і слава, і воля”. И тысячи митингующих на Майдане подхватывали припев: “Душу, тiло мы положим за свою свободу”. Казалось, на глазах происходит рождение новой нации. В начале февраля кризис в Украине вступил в критическую фазу. В Киеве жгли костры и строили баррикады, на западе Украины демонстранты брали под контроль административные здания. 7 февраля Янукович отправился на открытие олимпиады в Сочи, чтобы проконсультироваться с Путиным.
Через десять дней, 18 февраля, после трехмесячного стояния, на Майдане началось вооруженное столкновение между внутренними войсками Украины и демонстрантами, которое привело к гибели десятков людей. Снайперы стреляли по толпе боевыми патронами, а протестующие забрасывали солдат “коктейлями Молотова”. 21 февраля, после трехдневной бойни, Янукович бежал из Киева и власть перешла к временному правительству, поддержанному силами Майдана. События в Киеве полностью затмили собой закрытие олимпиады в Сочи 23 февраля. Путин был убежден: революцию в Киеве устроил Запад, чтобы подорвать его репутацию и оторвать Украину от России. “Олимпиада – это событие, далеко выходящее за рамки спорта, – говорил Эрнст. – Это геополитика… Олимпиада была хороша и теперь вызывает такую сильную ответную реакцию… Думаю, спустя годы нам можно будет поднять всякие документы и написать подлинную историю 2014 года”
[446].
Через три дня после церемонии закрытия сочинской олимпиады (также поставленной по сценарию Эрнста) российские “зеленые человечки” в военной форме без опознавательных знаков совершили переворот в Крыму. Российские военные корабли, охранявшие берега вокруг Сочи, взяли курс на Севастополь. Кремль приступил к аннексии Крыма и развязал войну на востоке Украины. Телевидение оказалось на передовой, и Эрнст с Добродеевым начали командовать информационными войсками. Война работала как стероид или как наркотик, притупляя сознание и создавая чувство силы и превосходства. Это было новое телевизионное шоу, и цена его измерялась уже не миллиардами долларов, а тысячами человеческих жизней.
