Позднее Невзоров утверждал, что текст манифеста писал он. На этот раз под воззванием подписалась не безвестная ленинградская преподавательница, а группа людей серьезных, которые, как отметил в своем дневнике Брейтвейт, “могли бы что-то сделать, если бы захотели”. Среди них было имя генерала Варенникова, командующего сухопутными войсками. Счет шел на дни.
16 августа Александр Яковлев, чье послание Горбачев так и оставил без ответа, вышел из КПСС и опубликовал открытое письмо коммунистам, где говорилось о возможности государственного переворота: “Если общество пошло по пути мирной революции, то партийно-государственный аппарат избирает… путь реванша, путь конфронтации… В самом ЦК… ускоренно и открыто формируется политическое направление неосталинистского реванша”. Это означает “создание… теневой структуры политической власти… Что же касается Президента, то очевидны попытки отвести ему роль заложника…”
[164]. Через два дня, в половине пятого вечера, группа путчистов прилетела в Крым, где Горбачев отдыхал на своей даче в Форосе. Его поставили перед выбором: либо он уходит в отставку, либо поддерживает самозваный Комитет по чрезвычайному положению. “Ельцин арестован. Будет арестован… Михаил Сергеевич, да от вас ничего не потребуется. Побудьте здесь. Мы за вас сделаем грязную работу”
[165], – заявил Горбачеву один из путчистов. Горбачев велел им всем убираться вон. Вскоре все каналы связи, имевшиеся на форосской даче, в том числе спутниковые, были отключены.
Ранним утром 19 августа внутренние войска особого назначения окружили московский телецентр и здание ТАСС. Леонида Кравченко, руководителя советского телевидения, вызвали в ЦК и проинструктировали о готовящемся введении чрезвычайного положения. Как только оно вступит в силу, “телевидение и радио должны работать в таком режиме, как они работали в дни похорон видных деятелей КПСС и государств”
[166]. В пять утра ему вручили указы Государственного комитета по чрезвычайному положению – ГКЧП.
Через час диктор советского телевидения уже зачитывал текст заявления советского руководства: “В связи с невозможностью по состоянию здоровья исполнения Горбачевым Михаилом Сергеевичем обязанностей Президента СССР и переходом… полномочий… к вице-президенту СССР Янаеву Геннадию Ивановичу ‹…› заявляем: ‹…› ввести чрезвычайное положение в отдельных местностях СССР на срок 6 месяцев с 4 часов утра по Московскому времени с 19 августа 1991 года”.
Далее следовал текст обращения путчистов к народу: “Начатая по инициативе Михаила Сергеевича Горбачева политика реформ… зашла в тупик… Воспользовавшись предоставленными свободами… возникли экстремистские силы, взявшие курс на ликвидацию Советского Союза…”. Текст этого обращения зачитывался каждый час в течение всего дня без каких-либо комментариев. В промежутках между объявлениями все телеканалы передавали классическую музыку и показывали балет “Лебединое озеро” – в точности так, как делалось всегда, когда хоронили партийных вождей. Телецентр был взят под контроль КГБ. Никто не знал, жив ли Горбачев. Но как выяснилось, хоронили не его, а СССР.
Когда произошел путч, Ельцин находился у себя на даче и, как и все остальные жители страны, узнал о случившемся из телевизора. Арестовывать его никто не пришел. Заручившись поддержкой части военных, он отправился в Белый дом, который “станет основным плацдармом ближайших событий”, как вспоминал позднее Ельцин
[167].
Первым делом Ельцин созвал пресс-конференцию и заявил, что квалифицирует действия ГКЧП как государственный переворот. Он потребовал немедленного возвращения Горбачеву полномочий президента СССР и призвал москвичей оказать сопротивление хунте. В разгар пресс-конференции Ельцин получил сообщение о том, что к Белому дому движутся еще пятьдесят танков. Следуя политической интуиции, Ельцин решил выйти из здания. Он взобрался на танк и стал пожимать руки экипажу. Картинка вызывала ассоциации с кадрами, на которых Ленин оглашает свои первые декреты с броневика. Ельцин вынул из кармана листок бумаги и принялся зачитывать обращение “к гражданам России”. В те дни распада империи символы и образы действовали на воображение гораздо сильнее, чем любые юридические документы или даже пушки танков. И не было образа более мощного, чем Ельцин, забравшийся на танковую броню, чтобы зачитать воззвание к народу. Этот его поступок придал политический вес и смысл всему, что происходило в Москве в течение следующих трех дней. Тысячи москвичей стекались к Белому дому, чтобы дать отпор путчистам – не ради Горбачева, а ради России и Ельцина.
И снова, как и 70 лет назад, борьба разворачивалась вокруг типографий и телеграфных агентств. После объявления чрезвычайного положения первым указом ГКЧП стал запрет печатать все независимые газеты. Перечень запрещенных изданий возглавляли “Московские новости”. В редакции газеты было не протолкнуться: там собрались не только журналисты и редакторы, но и все, кто считал газету ориентиром на политической карте страны. Егор вернулся из Белого дома в два часа дня 19 августа. Он выглядел собранным и спокойным. Своим сотрудникам он объявил, что, поскольку напечатать газету в типографии невозможно, они отпечатают листовки, сделают фотокопии и будут раздавать их на улицах Москвы. Журналистам он сказал, что они могут сами решить – уйти или остаться, потому что в любой момент может начаться штурм редакции. Все нервно улыбнулись, и никто не ушел.
Раздался анонимный звонок по “вертушке” – линии спецсвязи с Кремлем. Звонивший, не представившись, сказал Егору: “Ты меня, сука, душил, а теперь слушай радио…”
[168]. По радио передавали указы ГКЧП. Егор оказался в родной стихии. Настал момент, о котором он мечтал всю жизнь – у него появилась возможность продемонстрировать все лучшее, что в нем было, проявить качества, унаследованные от поколения отцов. Присутствие танков в центре Москвы снимало необходимость нравственного выбора. Все было предельно просто. Через несколько дней жизнь вновь обретет сложность, но в августе 1991-го большинство людей жило текущим революционным моментом. Александр Кабаков, который из окна редакции “Московских новостей” передавал новости по радио, написал несколько недель спустя, что это были самые счастливые дни в его жизни. Журналисты приклеивали листовки на броню танков. “Танк – лучший двигатель рекламы”, – пошутил кто-то. Это была их война: слова против танков. Страх исчез – слишком высока оказалась степень абсурдности происходящего. На каждого сотрудника КГБ, мечтавшего перевешать журналистов на фонарях, находился другой – снабжавший их информацией.
Ельцин объявил себя главнокомандующим всеми вооруженными силами на территории Российской Федерации, а Егор в то же самое время фактически назначил себя главным редактором всей либеральной прессы. Он собрал у себя редакторов всех закрытых газет и предложил им, объединив силы, выпускать одну-единственную “Общую газету”. Печатать ее решили на оборудовании “Коммерсанта”, первой частной газеты, которую издавал сын Егора Владимир: там имелись ксероксы и старые ротапринты. Четырехстраничная широкополосная “Общая газета” подробно описывала дислокацию войск вокруг Москвы.
